Александр Викорук - Любовь олигархов

— На съезжую попадешь, — добавил царь, — все одно скажешь.

— Воля твоя, батюшка, — мужик перекрестился. — Жизнь мою возьми, правду говорю.

— Жизнь? — проговорил царь задумчиво. — Звать тебя как?

— Ефимка Грехов.

— Ну, Ефимка, торопись выдать наветчиков… или опоздаешь. Веревку, — приказал царь и указал на корявый дуб на обочине.

Мужик затравленно оглянулся на людей, что кинулись с веревкой к дереву, судорожно глотнул, побледнел и вдруг глянул царю в глаза тихо и спокойно.

— Не верил, — сказал Ефимка безнадежно, — что глаза тебе враги заговорили. На тебя одна надежда была… — Голова его поникла.

Царь махнул рукой холопам, которые ловили его взгляд. Мужика подхватили, спутали веревкой, потащили к дереву.

— Как же перед Богом?.. — задавленно прохрипел мужик, но тут же тело его повисло, забилось, раскачиваясь на веревке.

Царь хмуро смотрел, как жизнь оставила мужика, пробормотал под нос: — Правду сказал… — и сильно хлестнул плетью коня, вылетел на дорогу. За ним ударилась свита, загремели копыта, оружие…

Иван обеспокоено поднялся с постели, прошел по мягко лоснящейся медвежьей шкуре и остановился возле окошка: в темной слюде играли отсветы свечей и тонул непроглядный мрак, и не было как будто за окошком ни кремлевских хоромин, ни притихших улиц — только мрачная черная пропасть… Но тут долетел бодрый вскрик сторожа, царь облегченно вздохнул и подумал: «Может, и покривил душой. У-у, злоехидные змеи, — промычал он, — злобой налитые, и с веревкой на шее рады напакостить, очернить. Что без верных псов делал бы?..» Иван Грозный представил, как по малым и большим селениям тысячи верных опричников высматривают скрытные дела, настигают врасплох врагов заклятых. «Нет, времена самовольства не вернутся. Поплакал, помолился, слёз государевых не увидите, повластвовали над сиротой, поглумились — шеи теперь гните, не то голова покатится». Царь, воспрянув, обернулся к дьяку, глянул в его подобострастное лицо и тут же пронзили последние слова смерда: «как же перед Богом». Иван Грозный перекрестился, оглянулся на иконы.

Тепло светились лампадки, лоснились золотом оклады, темно и смиренно глядели удивленные лики, без улыбки, с укором. Заныла душа, словно старая болезнь коснулась холодными пальцами, сжала нутро. Давняя ночь не давала покоя, возвращалась с безумством и страхом. Восемь лет не отступала память.

Тогда стоял на коленях, молил защитить от заговорщиков и чувствовал, как измена таится, потихоньку выползая из углов. Плохие вести шли из Ливонии. Курбский обернулся псом смердящим, Сильвестр и Адашев предали, похитили его любовь и доверие, замыслили черные дела. А больше всего томила брань Репнина Михаила на пиру. Царь ясно видел, как топтал сапогами маску, как хрустела уродливая рожа под каблуками Репнина, и чудилось царю, что хрустят кости его, лопаются его жилы под руками недругов. — Покарай, Господи, врагов моих, что любовь мою и привязанность топчут ногами. Я ли не с открытым сердцем к нему шел, руку царскую с почестями протянул… извести меня хотят! Заступись, открой помыслы врагов моих, дай глазам видеть, ворогов от друзей отличить…» — царь всмотрелся исступленно в глаза иконы, побледнел, качнулся, словно голова раскололась от боли, и вдруг — озарение в глазах… увидел: покривился темный лик, повел изумленно и ехидно глазами. Иван отшатнулся, прикрыл лицо руками, отступил на шаг и снова долго всматривался в неподвижные лики. И уже не молился, не поднималась рука ко лбу. Тяжко думал, опустившись на скамью. Перебирал в памяти боярские злодейства, убиенных любимцев, загубленных злодеями. Потом успокоился, пробормотал: — Покараю всех… рукою своею», — ударил кулаком в серебряное било, вздрогнул от поплывшего звона.

— В съезжую за Черным пошли, бегом пусть, — приказал царь. А когда он появился, осипшим от молчания голосом медленно проговорил приказ.

Черной ушел, а царь долго, не шевелясь, ждал, настороженно вслушиваясь в тишину, оглядываясь в темные решетки окошек. И чудилось, что вот сейчас полыхнет неземное пламя, обрушатся небесные своды и проступит кровь убиенных и будет жечь… Дрожащая рука тянулась ко лбу, на полпути обрывалась, тяжелела, голова не поворачивалась в красный угол, где смиренно и неподвижно светились угольки лампад.

Тело давно занемело, грудь болела от стесненного дыхания, кружилась голова… Дверь отворилась бесшумно, словно летучая мышь крылом махнула. Скользнула сгорбленная тень и приклонилась у ног царя.