Александр Викорук - Любовь олигархов

— Фирсов, — вскрикнул академик и за его спиной вырос силуэт штангиста.

— Не бойтесь. Вы и так — труп уже. — Горенко помедлил. — Что касается долгожителей, — он улыбнулся, — есть киты — 200 лет, деревья секвойя, наконец, — тысячи лет жизни.

— Считай — бессмертные! Как и я, — воскликнул с улыбкой Голый Землекоп.

— Они погибнут раньше старости. Таковы свойства их генома. Эти же свойства надо передать геному человека, и он будет жить не одну сотню лет.

— Передать, передать, — зачастил академик. Тут же старуха чмокнула толстыми губами и академик превратился в кучу костей.

— Я хочу с тобой, — крикнула Красная шапочка Голому Землекопу.

— Собирайся! — сказал Голый землекоп.

— Ты что, девка, сдурела, — закричала старуха. — Такой уродиной станешь!

— Лет через сорок я стану, бабка, как ты — ужасно. — Она бросилась к клетке и выпустила волка.

Волк отошел и сел, глядя на Красную Шапочку. Она подошла к Голому Землекопу. Он обнял ее, они закрутились в вихре пыли. Послышалось: — Ты — прекрасна! — и растворились в мягкой земле.

— Я с вами, — закричал Горенко и ринулся грудью на землю — и превратился в груду костей.

* * *

Раз в год, летней порой, Вадим с женой и дочерью проезжал на рейсовом автобусе через Селижарово по улице Карла Маркса, уставленной убогими ветхими домишками. Селился на две недели на берегу озера Селигер. Приходил на полянку, которая в их семье получила название поляны Красной Шапочки, и размышлял о жизни, которая оказалась такой короткой и несуразной.

— Тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил… — Иван Грозный остановился и задумался.

Дьяк поднял голову от листа, робко взглянул на царя. Но тот не видел, как вздрогнуло от дыхания дьяка пламя свечи, не слышал ночных криков сторожей, бреха собак. «И нет никого… — тяжко думал царь, комкая пальцами складки одежды, — утешающих не сыскал…» Царь живо увидел лица сыновей, Ивана и младшего Федора, и худо стало на душе, потому что знал, сколько напастей стережет каждого: именитого и смерда, и как ни охраняйся, ждет всякого трилокотный гроб — и правого, и виноватого, нищего и богатого. Оградить как, защитить, когда останутся одни, а вокруг лихо и зачинщики смуты — и не дотянуться будет руками, не спасти? Иван вспомнил, как старший любил играть в детстве оружием: радостный смех, звяканье детских доспехов, блеск маленького меча в тонкой руке, — и снова помрачнел: не способны ни нож, ни пищаль отличить друга от тайного врага. Как допытаться правды, рассеять козни врагов?.. Смертью пытать тайны, спросил себя Иван Грозный, и все дознаешься, а если обманул холоп проклятый? Царь попытался увидеть лицо холопа, а видел только его бороду, глаза, мертвые, иссушенные…

Днем возвращались с Воробьевых гор, как вдруг метнулся из кустов, между конных — лохмотья одни, волосы клоками. Псарь ударил его плетью, сбил с ног, навалился телом.

Царь придержал, осаживая испуганного коня, приказал:

— Подыми…

Холопы тряхнули мужичка, с него посыпались комья грязи, поставили на ноги. Из-под спутанных волос глянули маленькие звероватые глаза.

— Пощади, батюшка-царь. — Ноги у него подогнулись, он бухнулся коленями в грязь, пополз к коню. — Защити, батюшка, никакой мочи нет, в могилу осталось лечь. Нет жизни от лихоимца: жену увел, детей малых прибил, дом пожег…

Конь всхрапнул и попятился от мужика.

— Поднять, — приказал царь. Мужика поставили на ноги. Царь сделал строгое лицо, спросил: — Кто тебя обидел?

— Головин Михаил, опричник твой, — голос мужика сник, глаза умоляюще остановились. Лицо царя закаменело. Стало тихо, только ветер прошумел в осеннем бурьяне.

— Ты посмел моего холопа клеветать! — Иван Грозный нахмурился и увидел, как задрожал мужик. — Говори правду, кто подучил?

— Смилуйся, как перед Богом, молюсь на тебя, — залепетал мужик и закричал вдруг отчаянно: — Не ведаешь, что творят именем твоим: мошну набивают, людишек твоих изводят.

— Упорствуешь! — угрожающе сказал царь и ударил кулаком по луке седла, а сам мрачно гадал: правду сказал мужик или тайные враги научили? Лицо мужика съежилось, почернело, борода топорщилась лохмотьями — и никаким взором не прожечь, не высветить, что таится в мыслях: чернота или правда. Царь вспомнил, как с месяц назад, уже под вечер, тоже по дороге в Кремль, с гиканьем из-за леса вынеслась навстречу дикая свора всадников. Охранный отряд переполошился, загремел оружием, выходя в голову царской свиты, но разглядели снаряжение опричников. Впереди несся Головин. Заметив царя, осадил ватагу, а потом мял шапку, сгибаясь в поклоне, а ноздри еще пыхали разбойным жаром, глаза воровски жмурились.