Александр Викорук - Любовь олигархов

Лицо дирижера содрогнулось, побледнело:

— Вы не должны так. Вы, — он задохнулся, — надо пережить, чтобы так…

— А он, наверное, и не знает, кто благодетель, кому обязан. Может, просветить?

Гаревских молчал, опустив глаза, потом сказал:

— Это подло.

— Ничуть. — Борис отступил на шаг — слишком яростно горело лицо дирижера. — Ничуть не хуже, чем лезть в чужие дела. Но я еще подумаю.

Борис обошел Гаревских и направился к берегу. До конца поездки он почти не участвовал в разговорах, ходил особняком, изредка многозначительно улыбаясь.

У Речного вокзала он взял такси, через пятнадцать минут вышел у дома, где жил Вазнин. Борис часто встречал такие дома в центральной части города. Еще дореволюционной постройки, наверное, как раз такие назывались «доходными», потому что все шесть этажей были набиты разнокалиберными квартирами на все вкусы. В громаде дома не было никакого изящества, только добротность и надежность. По стертым ступеням Борис поднялся на третий этаж. Дверь открыл старик Вазнин. Горло его было обмотано серым шерстяным платком, домашние брюки висели мешком, на ногах — разбитые тапочки. Лицо болезненное, вялое.

— Боря? — удивился Вазнин. — Проходите.

— Да вот, я, — Борис следом за стариком вошел в крошечную комнатушку. Слева, зажатый стенами, стоял диван, у окна — небольшой стол, заваленный газетами, журналами, справа, в узкой нише, располагался шкаф.

— Вы что же не поехали за город? — спросил глухо Вазнин.

— Как раз оттуда.

— А где же Надя? — старик забеспокоился, с лица исчезло равнодушие болезни. — С ней что случилось?

— Ну что вы, скоро придет. Не с ней, а вот случилось нечто. — Борис замер, вглядываясь в Вазнина. — Узнал я, что за птица наш Гаревских.

Вазнин непонимающе взглянул на Бориса.

— Вы ведь с ним давно знакомы, — сказал Борис.

— Да, еще с до войны, в консерватории.

— Не знаю, как хватило совести смотреть вам в глаза тридцать лет. — Борис покачал головой, а Вазнин насторожился. — Он же виноват во всем, исковеркал вам жизнь. Он проговорился.

— Замолчи! — крикнул придушенно Вазнин, его руки тряслись, он попытался встать с дивана. Наконец тяжело поднялся, оттолкнувшись руками. Вазнин сделал два шага по комнате, у стены повернулся, не глядя на Бориса, постоял, наклонив голову.

— Никогда бы не стал объяснять вам. — Старик взглянул в упор на Бориса. — Может, на пользу пойдет. Хотя вряд ли. Вы — бездушный… Немцы перерезали дорогу, не мог он уже доехать. Но и сейчас мучается. Почему? Вам не понять. — Вазнин потоптался. — Несколько лет рядом с вами. Уйти из оркестра? В другом не лучше будет. Это в вас сидит, — старик подошел к двери и распахнул ее, в коридоре стояла еще в плаще Надя. — А сейчас уходите и никогда в этот дом не смейте являться.

Борис вскочил, прошел мимо удивленной Нади и выбежал на лестничную клетку, хлопнув дверью.

На следующий день, на репетиции, Борис старался не смотреть налево. Лишь краем глаза замечал согнутый локоть Нади, ее скрипку. Она вызывала в нем такое же раздражение, как раньше старик Вазнин. Сквозь нагромождение оркестра Борис смотрел на Раису, которая чувственно обнимала коленями светло-ореховое тело виолончели.

Вдруг распахнулась дверь, вошел Вазнин. Руки дирижера замерли, оркестр взвыл и замолк. Все уставились на старика. Он медленно шел к дирижеру, глянув безразлично на Бориса, сшиб чей-то пюпитр, пробормотал извинения. Гаревских ухватился рукой за пульт, шагнул вниз с возвышения. Вазнин приблизился вплотную, неожиданно нагнул голову, и, как бы ныряя, уткнулся в грудь дирижера, обхватил руками его за плечи. Лицо Гаревских затряслось.

— Почему так много песен про любовь?.. И совсем мало о пионерах? — спросила меня Настя, десятилетнее создание, в котором природа небрежно смешала совершенство плавных линий, неистребимую любовь к магазинным пельменям и пристрастие к мудреным вопросам.

Она склонилась над моим письменным столом, чертит синим карандашом странный синий забор. Почти весь лист исчертила. Потом я догадываюсь, что это дождь. Сильный, стеной. Вчера как раз был такой. Копился часа полтора в мрачном небе, а потом захлестнул идущих с работы. Я успел вбежать под козырек автобусной остановки. Было душно от воды, потоком затянувшей воздух, тяжко пахла сырая одежда.

Настя рисовала июльский дождь, а ее родители, мои гости, сидели в углу комнаты. Они, кажется, приближались к выяснению отношений. Я к этому привык, только удивляла сосредоточенность, с которой они выполняли ритуал грядущий ссоры, и безразличие к моему присутствию.