Александр Викорук - Любовь олигархов

Когда гурьбой всходили на теплоход, откуда-то вынырнул Смагин. Произошло замешательство: Раиса со списком в руках растерянно переводила взгляд с Нади на Смагина, Борис почуял неладное и собрался уж было накинуться с упреками на Смагина. Но контролер не заметил лишнего человека, Смагин хитро подмигнул и исчез. В руках он тащил тяжелую сумку, в которой глухо звякали бутылки.

Музыканты собрались компанией в одном из салонов. Борис решил все-таки поговорить со Смагиным. Тот оказался на корме: сидел в кресле рядом с бортом и пил, запрокинув голову, из бутылки:

— Зачем ты явился, Евгений? — спросил Борис.

Смагин оторвался от горлышка и смачно крякнул:

— Отличное пиво… Прекрасный вид. Что я тебе мешаю? — закричал он неожиданно и подмигнул, указывая в пространство. — Прекрасный вид. Ради этого стоило стать безбилетником. А может, конкуренцию составить? Люблю, знаешь, единоборство. Страсть, ревность, знаешь, украшают жизнь.

— Только подойди к ней, — пригрозил Борис, — морду набью.

— О, — воскликнул Смагин, — устроим матч бокса. Рефери — Витальич. А?

— Без шуток.

— Знамо дело. — Смагин опять присосался к бутылке, допил, посмотрел на свет и бросил за борт. Удаляясь, на воде закачалось горлышко бутылки. — Как прочитанная книга, — махнув широко рукой, произнес Смагин. — Откроем новую книгу. Присоединишься?

— Нет.

— А где курятник?

— В салоне носовом, Гаревских рассказывает о Париже.

— Люблю воспоминания, — сказал Смагин. — Допью и пойду спрошу насчет злачных мест.

Борису наскучило слушать Смагина, решил вернуться к группе. Разговор там шел о возможных гастролях. Тема заинтересовала всех, спрашивали, не предвидится ли поездка за границу. Гаревских сказал, что переговоры ведутся, но всех, конечно, не возьмут.

— Опять обиды будут, — с улыбкой заметил дирижер.

— Еще бы, — вклинился Борис, — а кто согласится с несправедливостью? Творческие качества плохо поддаются оценке.

— Вот видите, уже горячимся. А до дела дойдет — держись.

— Конечно, Леонид Витальевич, — продолжил Борис, — удобнее по партитуре, чтоб каждая нота свое место знала.

— Вас, Борис Степанович, вижу, дирижеры раздражают?

— А что их любить — типичные диктаторы, — Борис смотрел многозначительно, неимоверно тянуло намекнуть при всех, да так, чтобы другие не поняли ничего: мол, что там о высоких материях загибать, душонки-то черненькие у всех. — Не хочу, чтобы учили меня, запрещали. Своя голова есть. Прекрасно знаю, что кроется за нотным ключом: потешиться, усладить слух, поговорить об искусстве, гармонии — и вернемся кто к своим баранам, а кто за руль авто. Искусство демократично, как расхожие истины: для всех, пожалуйста. А все остальное?.. Дудки.

— Я несколько иначе понимаю. Если хотите, нечто вроде высшей организующей силы, даже не сила, а разум. Да, разум лучше. — Гаревских воодушевился, приподнял блестящую лысиной голову. — Жизнь изначальная — хаос. Стихия. Звуки не совпадают, противоречат. И вот задается ритм, нащупывается мелодия, точно размечено время — чудовищное насилие! А рождается прекрасное: здесь и гармония, и совесть, и чистота. Жизнь становится осмысленной. Разве не чудо?

— Не хочу вашего чуда! — воскликнул Борис, помедлил, наблюдая, как легкая тень проступает на лице Гаревских, как в глазах копится тревога, дрожит. — У меня свое, вы понимаете, свое представление об искусстве, о моем назначении. Не ломайте меня, не тащите. А словам мы знаем цену, — и усмехнулся со значением, чуть было не подмигнул сочувственно, — это яма до пенсии: волк пришел, волк ушел, красавица проснулась, красавица влюбилась, входит жених.

— Леонид Витальевич, — робко сказала Надя, — а, действительно, ведь каждый человек неповторим, уникален, а в оркестре к какому-то общему знаменателю сводится?

— Так гармонии учатся зато, — возразил Гаревских. — Говорите, человек — уникален? Да уникальность человека — это тоже гений. Говорим мы как все, желания тривиальны, только гениям дано обнаружить свое, сказать: я есть. Какой же позор видите в том, если прикоснетесь к гению, на мгновение окажетесь в недостижимой свете.

— А мы что же — бездарности? — спросил Борис.

— Не обижайтесь, Борис Степанович, но пока вы — исполнитель, хороший, точный, хотя норовистый.

— А я не верю! Вам так выгодно. Меня с детства за руку тащили. Не потому, что я не знал, куда идти — потому что выгодно было им. Тешили себя, играли мной, моим будущим. Но с этим покончено. — Борис оглядел всех, повернулся и вышел.