Кит Стюарт - Дни чудес

Из зала послышались смешки.

– «Буря» была последней пьесой Шекспира. Она заканчивается речью Просперо, обращенной непосредственно к зрителям. Некоторые говорят, это была эпитафия, которую Шекспир написал самому себе. Он просил об одной последней овации. Как и я, дорогие мои.

Мы с Тедом захлопали первыми – полагаю, мы лучше других знали этот монолог, – затем присоединились остальные. Аплодисменты были скромными, ведь нас было всего несколько человек, но они разнеслись эхом по всему пространству, как бы стягивая объем, – акустический трюк, льстивший любым актерам, которых мы приглашали. Потом, продолжая хлопать, Ханна встала с заплаканными глазами, и я присоединился к ней, а потом Тед и Салли, и очень скоро – все прочие. Маргарет по-королевски взмахнула вялой рукой:

– Благодарю вас. Вы так добры. Мое представление окончено. Когда умер мой муж, я думала, что останусь одна. Но этого не случилось. Я была с вами, и это было чудесно. Наверное, мне пора вновь увидеться с Артуром. Берегите друг друга, берегите это место. У всех театров есть душа. У этого будет моя душа.

Она вновь замолчала. Луч прожектора продолжал освещать ее, и, не зная, как закончится это сюрреалистическое прощание, в темноте зашевелились зрители.

В конце концов откашлялся Шон.

– Думаете, она… – начал он.

Но потом Маргарет оживилась, как какой-нибудь автомат с ярмарки, предсказывающий будущее.

– А ты… – указывая на Джеймса, сказала она, – ты совершенно точно влюблен в Шона. Ради бога, скажи ему об этом.

Потрясенная тишина. Все глаза вдруг обратились на Джеймса. Он как будто собирался что-то сказать, потом передумал, потом начал опять.

– Ты права, – запинаясь, произнес он. – Не понимаю, как ты догадалась, черт побери, но ты права!

Шон взглянул на него:

– Почему ты ничего не говорил?

– Потому что… я не хотел… не мог… то есть ты же гетеросексуал…

Мужчины уставились друг на друга в полумраке зрительного зала.

– Разве? – спросил Шон. – Приятель, на самом деле я не уверен.

Немногочисленная публика вокруг хранила молчание.

– А правда, – сказала Маргарет, – что вы все будете без меня делать? На самом деле сейчас я чувствую себя довольно хорошо. Может, мне неправильно поставили диагноз? Прошу вас, снимите меня с этой сцены и отвезите домой. Я абсолютно здорова.

Маргарет умерла двадцать три минуты спустя. Мы погрузили ее в «скорую», но по пути домой она потеряла сознание. Это все-таки случилось. Последними ее словами были: «Не тряси кресло, тупица, я однажды обедала с королевой-матерью». Вероятно, так она и хотела умереть – немного трагедии, немного фарса. Все увидели смешную сторону. Все, кроме меня. Я чувствую себя совершенно опустошенной и больной, словно кто-то вычерпал все мои эмоции механическим ковшом.

Через неделю мы готовимся к похоронам. Оказывается, такие вещи можно организовать гораздо быстрее, если приглашать почти некого. По крайней мере, вся театральная труппа собралась у крематория, похожего на безобразное бунгало, поставленное в центре кладбища. Больше никого не было. Ни родственники, ни другие друзья, ни неожиданно возникшие в последнюю минуту актеры с телевидения семидесятых годов. Только наша компания, ожидающая назначенного часа. Нам оставалось двадцать минут на прощание. Целая жизнь, уместившаяся в отрезок времени короче эпизода из мыльной оперы «Жители Ист-Энда».

Всю неделю папа висел на телефоне, занимаясь организацией похорон. Из своей спальни я слышала, как он вновь и вновь отвечает на одни и те же вопросы: нет, мужа нет, братьев или сестер тоже, и детей. Потом с вами сидят хмурые распорядители похорон, со скорбным видом объясняя, сколько стоит стандартная процедура кремации, словно продают окна с двойным остеклением.