Игорь Ефимов - Зрелища

— Но постойте… Что это? Значит, и вы? Вы тоже решились?

— Да, да, да! — воскликнул Салевич. — Да, я решился, я пущусь, применю этот закон, меня хватит. Неужто вы думаете, что тот, который пять актов собирается мстить за отца, действует чем-то другим? Да все это банальность одна, способ раскраски, это вместо блестящей курточки и белых чулок, а держится не на этом, костяк все тот же — «отмсти за подлое его убийство», и потом подкрадывание, взвинчивание, промежуточная кровь, ходьба над бездной, заводка до невыносимости и только тогда — завершающий удар. Нет, они чувствовали это, инстинктом доходили, ваши великие, а мысли все, идеи и чувства — это для себя, для близких друзей в директорской ложе, зал ими не проймешь. И пусть их, этих друзей, да-да, бог с ними, с их важными оценками, с комнатным поглаживанием, пусть морщатся себе на здоровье, но зал! — зал я заставлю визжать и плакать, распалю до истерики, до маразма, я понял, я знаю, как это сделать, они у меня будут прыгать с балкона, кресла кусать в партере, погодите, это будет, еще немного, и вы увидите…

— Довольно! — закричал дядя Филипп. — Довольно… Я все понял и не смеюсь. Видите — я не смеюсь. Я… я в отчаянии… не знаю, как сказать. Вы провалитесь, я уверен, но все равно… все мои надежды… я же верил в вас… это ужасно… Вся ваша затея… Вы взвинтите их, да, я верю, это нетрудно, когда они вместе, но, выйдя, они забудут, им станет стыдно, они нарочно поспешат забыть и еще посмеются в отместку. Тогда приходите. Приходите ко мне, к друзьям из ложи… Я сейчас не останавливаю вас, это бесполезно, вы должны сами пройти, разбить себе лоб, раз уж заразились, немного поздно, да что ж поделать…

— Ну, полноте, ха-ха, ну что вы говорите? Какой стыд, если все вместе, всей толпой? Отчего же тем не стыдно, после корриды? Скажете, жажда крови, кровопийцы? Да ничего подобного, вполне цивилизованные, курицу побоятся зарезать, а просто все вместе, всей толпой приобщаются, значит, уже можно, уже хорошо.

— Вот-вот, я и говою, вы всегда в толпе, это чувствуется, даже когда вы один, это витает вокруг вас, вот вы и не знаете, каково человеку наедине, вы вроде и не бывали никогда, а это сложно, со стороны не понять, вы все на сцене или в зале, вам нельзя стыд понимать, вы это вытравили в себе, стыд за себя и за другого, за фальшивое слово, особенно если на сцене — хочется иногда под кресла залезть, а не то чтоб кусать их от восторга, вам этого не понять, тут-то вы и споткнетесь.

— Да никогда! И тут проскочу, потому что знаю об этом, верю вам на слово, пусть сам не чувствую, так другого найму. У меня всегда кто-нибудь есть, ответственный, так сказать, по стыду. Это нужно, я понимаю. Правда, с ними, трудно, их ненадолго хватает, расходуются, как батарейки к фонарику, но всегда можно новых достать, так что и это предусмотрено, и здесь все готово г—вот вам!

— Мне! Мне? — вскинулся дядя Филипп. Да понимаете ли, что вы задумали, весь ужас затеянного? Мне вы ничего не сделаете, но другим!.. Знаете ли вы, что вы хотите сделать с залом своим? В консервах еду, музыку в транзисторах, любовь в разврате, природу в сквериках — и вы туда же? И ведь вам удастся, да-да, я с ужасом предчувствую, что вам удастся, потому что как же — вы предлагаете бесплатно, удовольствие без расплаты, и за вами побегут, за этим всегда бежали, проверенная ложь. Но Боже, какая мерзость, сколько раз она проваливалась и раскрывалась, но, видать, бессмертна. Господи, как я не хочу этого! Слышишь, Сережа, хоть ты не ходи туда больше, я требую, ты можешь поддаться этому балагану.

— А вы! — вскочил, захлебываясь, Салевич. — Да знаете ли, что хотите вы, да, вы, старомодные гуманисты и нравственники? Что вы-то хотите сделать с залом? Зачем вам всегда так нужно их всех затащить в свой мир, всех, даже беспечных и недалеких, веселых и простодушных, доверчивых и легкомысленных, — зачем? Зачем им в ваш хрустальный дворец, на который и плюнуть-то нельзя, в разум и мораль, в общую нравственность и законность? Да затем, что там-то вы наконец воцаритесь над ними как самые умные и нравственные, сможете первенствовать наконец со своим прекрасным разумом на тоненьких ножках, там вы заставите их каждую минуту помнить свое ничтожество, свою недалекость, вот так-то. Наверх, наверх вам охота!

Они уже стояли лицом к лицу, брызгали слюной и, не решаясь откровенно вцепиться друг в друга, пинали мебель, хлопали ладонями по столу, толкали шкаф, так что чучело павлина сползло на самый край и грозило свалиться. Каждый раз, поминая зал и зрителей, они почему-то тыкали палыгами в сторону двери, за которой исчез приезжий дед. Побледневший Сережа перебегал глазами с одного на другого, несколько раз порывался вскочить и крикнуть свое. Лариса же Петровна только жмурилась в самых сильных местах и с женственной жестокостью, заранее восхищенная, ждала, кто победит.