Игорь Ефимов - Зрелища

Еще не успев подняться на ноги, он понял все.

Над потолком, вдоль стен, просто в пространстве сквозь дым ползали огненные полоски — горела проводка. В углу уже занималась и чадила невыносимо куча старого хлама, блестел угол рамки — пламя лизало почерневшие огурцы на картинке.

Он протер глаза, побежал дальше — кто-то в белом выскочил ему навстречу и с испуганным криком отпрыгнул обратно в комнату.

Следующая дверь была наполовину стеклянной, он вышиб эту стеклянную половину и пролез в нее, обдираясь. Огненные полоски ползли повсюду, изгибаясь, свешивались горящими лоскуточками — местами только они и блестели сквозь дым, больше ничего не было видно. Крики неслись теперь по всей квартире, в стороне ванной плескалась и шипела вода. Старинная иссохшая проводка занялась, должно быть, разом, повсюду, напуганные со сна люди бились о заколоченные двери, требовали помощи, но никого не осталось в стороне, чтобы спасать. Бедствие накрыло всех зараз, и в этом было самое жуткое и непривычное — никто не спасает.

Троеверов чувствовал, что еще немного, и тошнота, поднимавшаяся к горлу, задушит его, перед глазами скакали светящиеся круги и точки.

Нога стукнулась обо что-то мягкое, он снова упал, больно ударившись о валявшийся велосипед, но тут же вскочил, даже не посмотрев, обо что споткнулся. Обливаясь едкими слезами, задыхаясь, наполовину отравленный, он ломился сквозь горящую квартиру, точно в исступлении, точно навсегда, терял направление, падал, вставал, расшвыривал, где мог, горящую рухлядь. Он уже плохо соображал, что происходит, его несло словно в полу-беспамятстве. Вот еще одна дверь, так ее, ломай, а вот еще самая прочная, безнадежная, такой еще не было — он колотился и бился об нее в кровь, ломик отлетел в темноту, одна рука повисла с онемевшей кистью, он наверняка разбил бы голову об окованные железом доски, если б случайный проблеск, мелькнувший в этой затуманенной голове, не подсказал ему поднять крюк и снять цепочку.

Дверь свободно открылась.

Кошачий воздух парадной, лампочка в пятнадцать свечей, все это показалось ему дивной свежестью, морем света, летним днем. У него еще достало сил сбежать вниз к автомату, набрать какие-то спасительные номера, вбитые в память с детства.

Тут же тошнота заполнила его и согнула чуть не до полу.

Было уже около трех часов ночи, когда в огромной квартире удалось с помощью пожарников затушить последние тлеющие и чадящие углы, убрать осколки стекла, обгоревшие обломки, навести мало-мальский порядок, чтобы было где доспать до утра. Приезжего деда увезли в беспамятстве на «скорой помощи», его, должно быть, ко всему прочему еще крепко прихватило током, когда он возился у щитка, готовил свою жуткую электрическую месть. Кроме него пострадали только Мама Андреевна и приехавший на побывку солдат Горюнов. Мама Андреевна сильно угорела и много плакала от страха, так что врачу пришлось долго возиться с ней, выводить из нервного припадка, солдата же увезли в больницу с большими ожогами. Он долго не просыпался, а проснувшись, кинулся тушить голыми руками чужую обстановку, потому что был уверен, что загорелось от него, от забытой сигареты, и из-за этой своей мнимой виноватости так сильно перестарался.

Сгорело в общем немного, больше надымило и начадило. Несколько занавесок, портьер, кое у кого шкафы и буфеты по углам, и еще пианино в бабушкиной комнате пошло пузырями по черному лаку. Больше всех убивалась Поля-девица, что испортилась вся красота, все накопленные марки в альбоме, а многие редкие, теперь таких больше не достанешь. Того, что сплошь закоптились потолки и стены поверху, Итеперь их сызнова нужно будет белить, и менять проводку, и все это за деньги, в темноте как-то никто не заметил. Наутро же все воспринималось не так ужасно, событие уже поражало и нравилось своим размахом, уже не терпелось пойти на работу, рассказывать о нем всем подряд, уже что-то привиралось в уме и даже отыскивалось много смешного.

Где-то между пожарными и «скорой помощью» дяде Филиппу сделалось нехорошо с сердцем, но, к счастью, ненадолго. На свежем воздухе ему сразу полегчало, и он даже помогал потом при уборке, давал советы и держал свечку. Когда Сережа провожал его домой, он уже снова был бодр и язвителен, накидывался задним числом на Салевича, на его опасную глупость и заблуждения, разносил его, отсутствующего, с обычным блеском и умолял Сережу поскорее одуматься и выйти из гнусной затеи, пока не поздно. Сережа неопределенно хмыкал и отмалчивался. Ни приезжий дед, ни пожар, ни пострадавшие, кажется, ни разу не были помянуты в разговоре, как события совершенно случайные, не имеющие того заветного крючка для сцепления, без которого они как бы и не могли считаться за случившееся.