Игорь Ефимов - Зрелища

Салевич безнадежно махнул в его сторону рукой и тоже отвернулся, но тут же наткнулся на умоляющие и требовательные взгляды Ларисы Петровны и Сережи — один сверкающий обидой, другой сквозь очки, гневный и как бы заявляющий — или вы, или я сам, и немедленно! Отступать было невозможно, время красивых и загадочных умолчаний, видимо, кончилось. Приходилось выходить на арену. Он вздохнул, нарисовал в воздухе руками несколько вступительных знаков и заговорил:

— Ну, хорошо, пусть так, пусть вы сумели меня спровоцировать. Я расскажу вам, сейчас расскажу, не все, конечно, но вы поймете. Будет немного трудно, путано, я еще никогда и никому, но, должно быть, так надо. Пора. Хотя и ваше презрение мне понятно, я чувствую, куда оно идет… Впрочем, об этом после. Я обещал рассказать вам… да… сейчас начну. Ведь вы не проболтаетесь? Нет? Хотя бы из презрения. Ах, я понимаю, что вы не настаиваете, я уже сам, я хочу согнать с вас эту усмешечку и сгоню — вот постойте. С чего же начать?.. «И только-то?» — сказали вы. Нет, не только. Действительно, не только. Никогда бы я не решился, если бы не один пустяк, одно впечатление, сейчас я о нем расскажу… Это случилось год назад, весной. Вы же знаете мою семью? Три комнаты, масса народу, сын, две дочери, сестра жены покойной. Но Гришу вы еще не знаете? Вы не часто ко мне заходили, последний раз — года три назад, но не важно. Так вот, Гриша, он муж, муж младшей, маниакальный спортсмен, метает копье, и, говорят, довольно далеко, недавно перебросил за сколько-то там, кажется, за семьдесят метров, я точно помнил, да вот забыл. Не буду врать. Но не в нем дело. Они пока живут у нас, пришлось потесниться, что ж поделать, я не возражал, у них как-то все очень хорошо получалось, жалко было портить и все такое. Так вот, вся семья, общие интересы, общие обеды и общий телевизор. Как правило, выключен. Сами понимаете — что там смотреть? Но чуть что-нибудь о спорте, трансляция со стадиона, Гриша бухается в ноги, вымаливает, чтоб включили. И включает тихонько, ухом прижимается, чтоб никому не мешать, просто трогательно, как всякая, знаете, страсть, само зрелище страсти, не важно даже, на что направлена. То есть совершенно исчезает человек, нет его в комнате, весь там. А мы как не бывало, все о своем, у нас, если помните, довольно дружно, и на него ноль внимания. И тоже, пошучиваю себе, чай с вареньем мешаю, но однажды как-то глянул в его сторону — и вдруг! Что такое? Звука не слышу, но на экране что-то потрясающее, сладко знакомое. Лица! Лица зрителей. Ах, я же знаю это, их видишь со сцены, хотя бы первые ряды… Сколько раз я их видел, и замирал, и счастлив бывал, да-да, бывал, но таких — никогда! На краю, на последней ступени — отчаяния, восторга, надежды и всего, всего. Рот перекошен, глаза наружу, к черту облик, к черту достоинство. «Звук! — кричу. — Дай звук!» Он сначала не понял, оглянулся, точно с того света выглянул, с телевизорного, но потом очнулся, повернул на полную громкость — сразу рев! Единый! Стотысячный! Вы слышали его, вы все знаете… Что вам рассказывать. Но я — я был потрясен. Ведь это… это мечта. Это тоже во сне снится — огромный зал, тишина, и вдруг взрывается, обрушивается, трещит, а ты… ты один… Ну вот, вот, в сущности, и все. Вы уже, конечно, поняли, вот я и раскрылся…

— Да ничего не все! — стукнула кулачком Лариса Петровна. — Дальше, говорите дальше.

— Действительно, еще нет связи, все еще загадки, — сказал дядя Филипп. — Говорите, я же слушаю — кажется, нельзя пожаловаться. Я весь внимание.

— Да… Так вот… С того и пошло. Гриша к телевизору, и я рядом с ним, ему только поле, как там мяч скачет и копья летают, а мне только трибуны, только зрителей. Ему, конечно, больше покажут, это понятно, и самое острое, самое напряженное тоже ему, зрители тут за кадром, но слышно ведь, по слуху можно догадаться, да и сам втягиваешься, устоять тут нельзя, а когда сам, когда через себя пропустишь, то все уже по-другому, уже понимаешь их и сливаешься в крике, сердце подлетает и падает. Ах, как же я раньше этого не замечал, отмахивался с равнодушием, а ведь там — народ! Весь народ на трибунах и у телевизоров, а мы в стороне, как всегда, все отшучиваемся, все системы изучаем, над мизансценами хлопочем, над выразительностью. То есть и это, конечно, нужно, правда жизни, и чувства там искренние, и задеть за живое, и подлинность характера, переживание, только как? в какую форму отлить, по каким законам? А вот они, законы, перед вами выписаны крупными буквами, экспериментом проверены гигантским, стотысячным — так неужто никто? Неужели такая слепота? Как же тут не трепетать, не прятаться, не бояться?