Игорь Ефимов - Зрелища

— Вы замерили высоту? — вдруг спросил Салевич.

— Да, все по месту, — сказал Рудаков.

— Хорошо.

Револьвер повис, покачиваясь, в полуметре от потолка. Дуло его задралось вверх, перевешенное тяжелой рукояткой, и что-то тускло блеснуло внизу — во всяком случае железность его была несомненна. Рудаков закрепил оба конца тросика и уселся рядом с Салевичем.

Теперь на середину вышла Лариса Петровна.

Видно было, что она находится в большом затруднении и изо всех сил пытается сосредоточиться и решить, что ей нужно делать. Она посматривала наверх, оглядывалась и беспомощно кусала ноготь со свежим маникюром. Потом вдруг решилась — выдвинула из угла тумбочку, поставила на нее стул и попробовала все сооружение на прочность. Получилось довольно шатко.

«Ага, — подумал Сережа, — вот оно что. Она должна достать револьвер. Должно быть, это и есть ее проверка».

Он даже почувствовал некоторое облегчение, надежду, что вот-вот для него что-то прояснится.

Лариса Петровна между тем скинула туфли, подставила еще один стул И, опираясь на него, попробовала взобраться на свою шаткую конструкцию. Юбка мешала ей, но она как-то ухитрилась забросить на верхний стул стачало колено, а потом и все остальное — тумбочка пошатнулась, но устояла. Сережа незаметно напрягся, готовый сорваться с места и броситься на помощь. Лариса Петровна осторожно выпрямилась, придерживаясь за спинку, протянула наверх сначала одну руку, потом другую — до револьвера оставалось еще сантиметров десять-двенадцать. Она попробовала привстать на цыпочки, но и это не помогло. Со стороны была понятна безнадежность ее попыток, ей же самой, должно быть, снизу казалось, что вот, еще крошечное усилие и она достанет. Устав тянуться, она присела на корточки, задумалась и так просидела некоторое время, обняв колени и задрав глаза к потолку. У Сережи мелькнула мысль, что сам-то он при своем росте легко бы мог справиться, окажись он на ее месте, по облегчения это не принесло, наоборот, мучительное нарастающее беспокойство заставило его еще сильнее сжаться на жестком сиденье. Кроме того, ему опять казалось, что на него смотрят, но он не решался проверить. Вдруг Лариса Петровна решительно слезла со своей вышки, открыла тумбочку и принялась шарить на темных полках, доставая оттуда все, что хоть как-то могло ей помочь. На свет появились две книжки, баночка из-под клея, стакан и старая заржавленная задвижка. Закинув все это наверх, она влезла следом сама, уже более уверенно находя точки опоры и избегая шатких положений. Теперь, встав на стопку из двух книг, она могла коснуться кончиками пальцев револьвера, но чуть-чуть, лишь заставить его покачаться. Напряженная тишина стояла в зале. Можно было подумать, что у каждого по меньшей мере жизнь зависела от того — достанет или не достанет. Накал серьезности был таков, что грубые бытовые идеи, вроде притащить лестницу или подсадить, были отброшены каждым как явная нелепость и кощунство. Сереже почудилось в какой-то момент, будто твердый пол исчезает под ним и остается крохотная точка под ножкой стула, на которой ему уже самому нечеловеческими усилиями приходится ловить равновесие.

Было ясно, что двух книг тоже недостаточно, нужно еще как минимум три сантиметра, которых взять было абсолютно неоткуда.

Лариса Петровна стояла наверху, страдальчески сдвинув брови и забыв опустить поднятую руку, затем в отчаянии начала расстегивать на себе кофточку, точно в комнате никого, кроме нее, не было или важность задачи сама собой уничтожала все обычные условности. Она расстегивала все быстрее, видимо, в этом была какая-то идея, а не просто безнадежность, потому что брови у нее вдруг разгладились, губы приоткрылись, она торопилась, она почти забыла об осторожности. Вот кофточка снята, вот она поднимает стакан и банку и начинает туго заворачивать их в один сверток — легкий стон восхищения пронесся по залу. Было совершенно ясно, что восхищение относится не к плечам и рукам, открывшимся под кофточкой, но, главное, к самой идее. И когда она, положив тугой сверток на обе книги, осторожно ступила на него, выпрямилась и, показав чуть синеватую, бритую подмышку, крепко взялась за рукоятку револьвера, мгновенное облегчение, расслабленность, почти восторг заполнили Сережу, заставили забыть всю неловкость, головную боль, даже ненавистный запах краски — так ему на какую-то секунду стало хорошо. И тут, в эту-то расслабленность, эту раскры-тость его точно горячим острием ткнули под сердце.