Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Но порядок столичного города был нарушен. На проезжей части темнели комья лошадиного навоза. У парадных были видны подтеки мочи и куски кала. В одном месте Татьяна видела занесенные легким снежком бревно тело.

Татьяна шла по городу легко. Она долго не выходила из Дома радио, а из окна мало что можно увидеть. И теперь прогулка была в радость. Но с ее быстрым шагом стирались все иллюзии. Тот мир о котором она писала был только в ее голове. Только умом можно было обречь себя на добровольные страдания ради силы духа и победы. Никто из этих идущих, ползущих и едущих людей этого делать не собирался. А вот она бы смогла. А почему не знала сама.

Мимо Татьяны медленно проползали машины. Они разгребали снег, углубляя колею. Некоторые из них уже шли с включенной единственной фарой закрытой светомаскировкой.

Над всем этим ухал метроном, звук которого шел из репродукторов. Уныние и тягость под гул метронома, который она уже давно ненавидела за неизбежную простоту.

Ее поражало то, что фасады домов были чистые. По книжкам она помнила, что средневековье отходы выливались на улицу, прямо на головы прохожим. Но скоро она поняла, что всему виной светомаскировка. Из-за затемнения было невозможно открывать окна. Поэтому все отходы выливались в лестничные пролеты.

Она шла легко, но перед последним поворотом к Дому Радио остановилась. Ей показалось, что она оказалась зажатой между комнатой мужа-мертвеца и пустым мерзлым место бессмысленной работы. Ни там, ни там не было, ни смысла, ни жизни.

Она опустила руку в огромный карман полушубка и нащупала упаковку люминала. И покачала головой.

Неделю назад «Январский цикл» передали в печать. Выйдет и отдельной книжкой и в газетах и на радио прочитают. Натан Яковлевич сказал, что написать такое сейчас, это как вырастить орхидею. Она отдала долг городу и не напишет больше стихов. Об этом стихов она писать не будет. Только прозу.

Фронтовик сидел на стуле прямо. Его китель был чистый, но не глаженный. Татьяна посмотрела по подворотничок. Он был не белый. А зеленый, сливался с кителем.

Фронтовик еще раз осмотрел ее:

— Мне ваш начальник…

— Натан Яковлевич, — быстро подсказала Татьяна.

— Да, — как нехотя произнес фронтовик, — этот Натан Яковлевич сказал с вами поговорить. Раньше мы писателей к себе возили, а потом как они гибнуть стали, так и перестали. Да и что у нас увидишь на передовой.

— Он хороший человек, — сказала она.

— Кто? — не понял военный.

— Натан Яковлевич.

— А, вы про это, — военному видимо не нравилось словосочетание «Натан Яковлевич» и он поморщился, — а вы извините?

— Я? — Татьяна улыбнулась, — Бертольц по первому мужу. А по отчеству Васильевна.

— А, — ухмыльнулся фронтовик, — вот я и говорю у нас ничего такого не увидишь. Не кино. Окопы можем показать, но высовываться нельзя, снайпер он не балует. Поле воронок можем показать — там, значит, лес был. Можем в землянки пустить, но там сыро и душно. Дух там стоит не очень. Сами понимаете. По дороге идти надо медленно и ни шага влево — вправо, по краям мины. Не кино это.

— Понятно, — качнула головой Татьяна и придвинула фронтовику пачку «Казбека».

— Курите? — спросил тот, кивнув на папиросы.

— Курю. Работать помогает.

— Я тоже, — он достал из пачки папиросу, вынул бензиновую зажигалку и задымил: — но иногда бросаю. Как-то в груди сдавит и брошу. А потом опять курю. Не знаю почему. Может это меня успокаивает.

Татьяна взяла папиросу, и фронтовик щелкнул перед ней зажигалкой. Сидели, молча, смотря как дым уходит к потолку. Как он кружиться там и исчезает.

— Вы Татьяна Васильевна не подумайте, что там все, так как в газетах пишут.

— А я и не думаю. Я не дура.

— Там, — фронтовик качнул головой в сторону фронта, — там все по другому. То, что в газетах пишут — знаете. А вы представьте, что все наоборот. Вот она и правда будет.

— Вы не волнуйтесь. Это не под запись, но мне нужно знать, что там происходит. Даже не для себя, а для других. Иначе нельзя писать стихи.

Фронтовик посмотрел на нее:

— У вас здесь, куда все страшнее происходит. Нам на передовой такого и не снилось. Мне —то чего. До меня никакой особист на передовую не дойдет. Да и что рязанскому мужику Степке Петрову особисты? Я как приехал в онучах в тридцать втором в училище, так и топаю с тех пор. Монголия, Польша, теперь вот под Ленинградом.

Он посмотрел на коробку папирос.

— Берите, — сказала Татьяна.