Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Те из хозяев, кто был из жалостливых вывозили своих собак в лес и оставляли там. Наверное, у таких хозяев была надежда, что городские собаки смогут прожить в лесу на подножном корме.

Другие топили своих собак в речках и в Финском заливе. Однако, большая часть не могли сделать ни того, ни другого. Такие просто выгоняли собак на улицу, а чтобы они не вернулись то собак бросали вдали от дома.

Татьяна видела таких несчастных во множестве. Они жалостно стояли около магазинов и подъездов домов. Жалостливые глаза голодных собак показывали, предсказывали будущую судьбу ленинградцев. С холодами все собаки исчезли. Куда их дели, и кто занимался никто не знал, да и не интересовался.

Завмаги и продавцы стали выметать короба, трясти мешки из — под сахара, крупы и чая. Те из ушлых жителей, кто успел запастись в первые дни войны спичками и различной бакалеей, в августе стали скупать клейстер и кожаные вещи.

Рынки еще работали, но дороговизна на них была страшная. А цены постоянно росли. Соседка Аня, ходившая на рынок менять старые ботинки дочери на картошку, рассказала, что одного из продавцов пытались обвинять в жадности.

— Представляешь, Татьяна, они кричат ему: «жадный ты, советская власть тебя покарает, а он им — пусть карает! Видал я вашу советскую власть! Жрать все хотят!»

— Дела, — покачала головой Татьяна, которую эти бытовые мелочи не занимали, питалась она в столовой Дома Радио, а ее пайка и карточек пока им хватало.

— А еще, — добавила Аня, — говорят разное. В трамвае, когда с рынка ехала, говорили, что на рынок постоянно, с утра ездят машины.

— Какие машины? — не поняла Татьяна.

— Черные, — четко сказала Аня, — это машины тех, кто не получает пайки высшей категории. Выходят из них жены или домработницы. Покупают мясо, птицу, зелень разную. И все по бешенным ценам. Из-за них и цены такие дикие. Не было бы этих буржуев, то цены были бы куда ниже. А так рабочему человеку уже на рынке и делать нечего.

— Совсем нечего?

— А то, — Аня махнула рукой, — представляешь Таня, сменяла я почти новые Дашкины ботинки, она только весну и отходила на четыре кило картошки. Четыре. А там тьма тех, кто меняет вещи на еду. Все тянут. И вещи и картины и патефоны, приемники, хотя их сдать все должны были.

— И берут? — Татьяна подумала, что ее кофе уже заканчивается, а без него писать по очам или сидеть у постели Коли после приступа очень тяжело и тоскливо.

— Да все берут, — Аня задумалась, — а уда деваться. Приезжают люди из области, кто-то и с огородов под городом продает свое. Сейчас многие барахла накупить думают.

— Кому война, — тихо сказала Татьяна.

— Да, — не поняла ее Аня, — кому война, а кому и паек совсем сократили. Нам на работе хлеб только в хлеборезке дают, а в супе селедка и пшено. Наварка нет совсем. Дашку тоже не кормят почти. Чай ей в школе дают без сахара, кашу на воде, а хлеба и нет сосем.

Метроном уже отбивал ритм. И этот ритм рушил судьбы. Метроном делал время быстрее, неизбежно укорачивая жизнь. А влюбленные как не замечают часов, так не слышат и метронома. Но когда все друзья и знакомые работают без четкого графика, кафе закрыты, а в кинотеатрах идут звонкие боевые новости, то влюбленным только и остается, что ходить кругами по городу. Поэтому, Миша и Татьяна постоянно гуляли. Привыкнуть можно было ко всему — шуму, грязи, невозможно только к пронизывающему, после трех часов прогулки, холоду.

— Дело такое, — Миша зябко потер руки, — это не для всех ушей, но мы блокированы. Полностью или нет сказать сложно. Мне никто не докладывает. Но связи с остальным Союзом нет.

— Как нет? — удивилась Татьяна.

— А так, — Миша скрипнул зубами, — неужели ты из своих сводок этого не поняла?

— Нет, а что там поймешь? Бои на том направлении, бои на сем направлении.

— И то верно. В Смольном паника. Вернее за панику сейчас расстреляют сразу, даже слово это говорить нельзя. Скажем, так, руководство наше в большом напряжении. Даже растерянности. Немцы нас окружили, подвоза продовольствия и топлива нет. И бежать некуда. А если еще финны поднажмут, то все.

Миша замолчал.

— Зачем ты рассказываешь все это? — поинтересовалась она.

Миша усмехнулся:

— Поделиться хочу.

— Нет, — Татьяна покачала головой, потом поправила пуховой платок, — ты не из таких. Да и рискуешь ты сильно. Говорят, что даже фотографировать на улицах запретили.

— Да, запретили, — ответил Миша, — сам приказ этот печатал. В осажденном городе снимать нельзя.