Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Нравиться, наверное, — вслух сказала Татьяна.

— Что, — не расслышал Миша.

— Я про то, что другим это, наверное, нравиться.

— Понятно.

— А ты подумал, что ломается все эта баба? Да?

— Да.

— Но я не про себя. Хотя к тебе это тоже относиться. Нравиться нам, что нас вчерную сношают. Всему народу нравиться.

Сергей Васильевич задумчиво рассматривал черно-оранжевую ленточку, названную кем-то георгиевской. Он посмотрел на улыбающуюся весеннюю Танюшу.

— Вы тоже? — спросил он.

— Что, — улыбнулась она, — что тоже?

— Вот это, — Сергей Васильевич показал, а георгиевскую ленточку, привязанную к ручке Танюшиной сумочки.

— А, это, — Танюша улыбнулась, — нам раздавала перед Университетом. Все брали. Вяла и я. Многие берут.

Сергей Васильевич кивнул и посмотрел в окно:

— Действительно, Танюша многие берут. Вот видите, взял и я. Не знаю, может деда-фронтовика вспомнил. Или нашу общую кухню. На которой безногий инвалид дядя Федор устраивал пьяные ссоры. Но взял.

Он покрутил ленточку и отодвинул ее на край стола.

В новой России сама идея священной войны стала колоссальной, но хрупкой ценностью. Масштаб этой победы был так велик, что перелавливал своим весом все произошедшее до и после. Война разделила историю страны на «до» и «после».

Танюше иногда казалось, и она гнала эту мысль, что не сама война была так важна и так важны все ее жертвы, а некая Победа. Победа, взращенная на десятках миллионов убитых на фронте и умерших в тылу. Победа, а не война стала велика, а вот война была ранима. Стыдливая тяжесть потерь заставляла перескакивать галопом от миллионных котлов 1941 сразу к штурму Рейхстага 1945. четырехлетний провал закрывался оптимистично-трагичными или весело-печальными десятилетиями неизменными кинокартинами.

Сергей Васильевич взглянул на телефон и перевел взгляд на Танюшу:

— Хорошо, что вы регулярно ходите на консультации. Приятно видеть мотивированных студентов. Готовых к труду и обороне.

Танюша улыбнулась шире. Майские праздники обещали не только отдых и хорошее настроение, но и ощущение освобождение от тягот зимы и учения.

Сергей Васильевич попрали очки:

— Ну, что у Вас? Как дела по диплому?

Танюша передала преподавателю папку с черновиками. Он раскрыл папку, полистал:

— Не густо. Однако. Совсем не густо.

Танюша сконфузилась было, но быстро нашлась:

— У меня еще на компьютере есть. Там много.

Сергей Васильевич с пониманием кивнул:

— Сейчас праздники будут. Они длинные. Делать на них вы, конечно, ничего не будете. Но я вас попрошу подумайте. И подумайте знаете о чем. О нашей победе. О нашей с вами победе. Бертольц ее описывала. Но она видела, как до нее дошли. И видела, что с ней стало потом. Образно говоря, она видела как пот, и кровь превратились в патоку и елей. Вы об этом подумайте. Как это происходит.

Танюша опять улыбнулась. Ей нравилось, что преподаватель не напрягает нудными вопросами. Не заставляет что-то читать и конспектировать. Напротив, все идет быстро и легко — разговоры на общие темы, улыбки, обмен любезностями. Так, без труда можно и диплом этот написать и защитить его. Вот с работой хорошей потом куда большая проблема. Впрочем, для девушки работа не так важна, как достойный спутник жизни. Вот это и есть женская карьера и работа. Из неги размышлений Танюшу вывел голос преподавателя:

— Считайте, что задание вы получили. Оно сложное. Не писать, что в голову придет, а подумать. Не как школяр или первокурсник, а как думала и понимала это она Татьяна Бертольц. Там в замерзающем блокадном Ленинграде.

Танюша кивнула и улыбнулась:

— Да. Понимаю.

Сергей Васильевич смерил ее внимательным взглядом:

— Хорошо, что понимаете. Но я жду от вас большего, чем есть сейчас. Начните, наконец, думать!

Сергей Васильевич передал Танюше папку с ее набросками, а ленточку призванную стать символом победы свернул и положил в нагрудный карман легкой куртки.

Как-то неожиданно из магазинов пропало все. Даже то, что было по карточкам. Их можно было отоварить только на работе. Помойки стали грязнее, но выбрасывать люди стали меньше.

Где-то в середине августа город заполнили кошки и собаки. Хозяева, которым стало нечего, есть самим, стали избавляться от домашних животных. Кто-то еще мог прокормить кошку. Но собаки стали неподъемны для всех ленинградцев. Хороших и здоровых собак, вроде овчарок и доберманов пристраивали в армию и милицию. Хозяевам даже платили за них деньги. Но большая часть четвероногих была не нужна никому.