Валерий Поволяев - Три дочери

Солоша выдернула из тумбочки ведро с картошкой. Сколько бульбы она очистила за свою жизнь – не сосчитать, наверное, грузовика три будет, всю Сретенку можно в туалет отправить (картошка, как однажды отметила для себя Солоша, очень неплохое слабительное средство) – вот уж повеселится публика на толчках, – начала быстро и ловко скрести картошку ножом.

Давным-давно, еще до шашней с той рыжей лярвой, Василий сделал для нее специальный ножичек, очень ладный, удобный, легкий, буквально срастающийся с пальцами. Солоша работала этим ножичком, как машина, и за двадцать минут могла очистить целое ведро картошки – сейчас она вообще показала рекордное время…

Ведь ребята пришли голодные, холодные – на улице-то морозно, в брюхе все слиплось, а у некоторых, наверное, даже покрылось паутиной – ведь на стипендию размером в наперсток с проколотыми дырками особо не разгуляешься, поэтому ребят надо было накормить. А накормить их можно было только картошкой, другой еды у Солоши не было. Имелось еще подсолнечное масло, целая бутылка.

Неплохо было бы положить в сковороду десятка полтора котлет, по одной на каждого студента, но котлет у Солоши не было, поэтому она свалила плоско нарезанные картофельные ломтики в сковороду, накрошила лука, полила эту гору домашним подсолнуховым маслом, купленным на рынке с Лениной зарплаты, и накрыла крышкой.

Огонь у всех московских керосинок был медленный в отличие от бодрых шипунов-примусов, жариться картошка должна была долго, поэтому Солоша уткнула подбородок в ладони и затихла – решила перевести дыхание. Но не тут-то было.

В дверях противно проскрипел электрический звонок. На старости лет этот «лучший друг почтальона» решил зачем-то испортиться, изменил свой чистый голос и переключился на скрип – сделал все по собственной инициативе, без всякого вмешательства извне. Солоша, кряхтя, приподняла на сковороде крышку, проверила, как идет «процесс», – время еще имелось, – она вздохнула и направилась к выходу.

Прилипнув указательным пальцем к кнопке электрического звонка и тряся нечесаной головой, в дверях стояла соседка; поселившаяся в следующем подъезде – Агеиха. Солоша ее почти не знала, но, встречая во дворе, всегда приветливо здоровалась. Агеиха была таким же неотъемлемым придатком Сретенки, как и Мотя Красных.

– Ну чего? – сухо спросила у нее Солоша.

– Стопочку подсолнечного масла мне не одолжишь? Перед получкой совсем бедная стала – масло не на что купить.

– Заходи, – Солоша посторонилась, пропуская Агеиху в дверь. – Стопка у тебя с собой?

– С собой. Как же тут без посуды? Без посуды никак. На! – Агеиха сунула Солоше граненый стакан.

– Ого! – воскликнула та. – Такой резервуар я не сумею наполнить.

– Сколько наполнишь, столько и наполнишь. Я все верну. С прибывком, – Агеиха гордо вздернула голову.

– Да ладно, – миролюбиво произнесла Солоша, – можно без всякого возврата.

– Скажи, ты умная женщина?

Вопрос поверг Солошу в смятение, никто никогда ей таких вопросов не задавал, она метнулась к сковороде и, отшатнувшись от клуба пара, выхлестнувшего из-под крышки, начала поспешно перемешивать картошку.

– Тьфу, надо же – едва не подгорела, – Солоша выругалась. – Не уследила.

– Чуть не уследила, – поправила ее Агеиха, – на Руси «чуть» не считается – так что ничего страшного не произошло… Ну как насчет того, умная ты женщина или нет?

Солоша прислушалась к шуму, доносящемуся из комнаты – что-то разошлись студенты, галдят, как попугаи в Африке, когда там наступают первые весенние дни.

– И все-таки? – Агеиха была настойчива.

– Одни говорят, что умная, другие – нет, – не стала скрывать Солоша.

– Скажи, только откровенно, – ты советскую власть уважаешь?

– К чему ты клонишь? – Солоша сощурилась жестко, будто у нее начали болеть глаза.

– Я тебя в лоб спрашиваю, так ты в лобешник и отвечай… Чтобы путаницы не было.

– Уважаю.

– А я – нет.

– Ну и что? Это твои дела и твоя кухня, – произнесла Солоша сердитым тоном, – и не мне диктовать, какой суп ты будешь в своих кастрюльках варить.

– Эх, ты, – Агеиха тыльном стороной ладони отерла глаза, – не умеешь ты сочувствовать…

Сочувствовать чужой беде Солоша умела, – хотя и не так расслабленно, слюняво, как это делали другие, а вот сочувствовать Агеихе не могла, поскольку считала, что на семье ее лежит большой грех. Хотя грех, надо полагать, искупленный.

У Агеихи было три сына, три подмастерья по части воткнуть кому-нибудь перо в бок, – до мастеров, которые разрабатывают операции, им было еще далеко, а вот в подмастерьях эти парни с косыми челками, закрывающими половину лба, ходили давно.