Валерий Поволяев - Три дочери

– Мама, целую тебя. Наша часть уходит дальше, меня уже зовут… Береги себя, пожалуйста, на перетруждайся – ты мне очень нужна. А главное – живи как можно дольше.

Закончил старший сержант Красных свою речь, и Солоша застыла вновь – будто омертвела. По щекам у нее текли слезы – обидно было за Мотю… очень плохо, что ей не удалось услышать живой голос сына.

Минут через пятнадцать Мотя заявилась сама – раскрасневшаяся, потная, с растрепанными волосами.

– Ты знаешь, Солош, мне удалось гречки достать, – гречка была на Сретенке крупой очень редкой, ее не выдавали даже по карточкам, добыть можно было только по блату… А тут Моте удалось достать без всякого блата. – Я и на твою долю умудрилась добыть. Так что пляши, Солоша.

Солоша опустила тяжелые, болью наполненные руки. Мотя выговорилась и поровнее повязала на голове сбившуюся повязку. Она еще ничего не чувствовала, взбодренная «гречневой» удачей Матрена Красных – словно бы находилось в другом измерении. Но и не говорить ей о том, что Паша выступал по радио, нельзя – это будет нечестно, жестоко… А сказать – это будет еще более жестоко. Как быть? Мотя тем временем вопросительно глянула на Солошу.

– Мне соседи сказали, что ты, подруга, звонила. Случилось что-то?

В ответ Солоша мрачно кивнула:

– Случилось.

Мотя даже подалась вперед к Солоше, шмыгнула носом:

– Ну?

– Твой Павел только что по радио выступал. Я искала, искала тебя – не нашла.

– Мам-ма моя, – разом постарев и осунувшись, прошептала Мотя, скорбным движением поднесла к губам уголок платка, – мама…

– Вот, он тоже начал свое выступление словами: «Здравствуй, моя дорога мама…»

Блеклые неталые глаза Моти обрели какое-то загнанное, чужое выражение, ввалились внутрь и в следующий миг наполнились слезами.

– Паша, – Мотя едва слышно шевельнула губами, – Пашка, Пашенька мой…

Больше ничего сказать не смогла, тело ее затряслось от рыданий, губы приплясывали… Мотя опустилась на стул, дернулась один раз, другой, потом неожиданно откинулась назад и затихла – потеряла сознание.

Солоша бросилась к ней, затрясла за плечо – Мотя никак не среагировала, Солоша побледнела – не дай бог, товарка умрет, для сердца такое сообщение – штука опасная, – бросилась к аптечному шкафчику, висящему на стенке. Там и валерьянка была – главное успокоительное средство, и нашатырь.

Начала с нашатырного спирта – сильно встряхнула пузырек, выдернула пробку и поднесла к Мотиному лицу. Мотя отшатнулась и, застонав громко, вяло повозила головой, подвигала ею из стороны в сторону. Глаз не открыла. Солоша дала ей еще раз понюхать едкую нашатырную пробку и, пока Мотя приходила в себя, накапала в стакан с водой валерьянки, поднесла к Мотиным губам.

– Выпей!

Мотя послушно выпила и, застонав немощно, вновь залилась слезами. Солоша помотала головой: лучше бы она не говорила ничего Моте… Нет, делать этого было нельзя – товарка бы ей этого проступка не простила. Солоша вновь накапала Моте валерьянки:

– Выпей еще!

Хлюпая носом, Мотя послушно проглотила и эту порцию, покрутила головой, словно бы в ней что-то сломалось, и она теперь не могла поставить голову на место.

– Не реви и не дергайся, – посоветовала ей Солоша жестким тоном, – главное – Пашка жив и успешно бьет фрицев.

Мотя послушно закивала головой – да, главное Павел жив… Последний ее сынок. Живо-ой. Мотины губы шевелились немо, беззвучно, она что-то говорила, но чего именно – не разобрать.

– Так что радоваться тебе надо, а не плакать, – настырным голосом втолковывала ей Солоша. – Не плачь, дуреха!

Вместо ответа Мотя вновь немо зашевелила губами, потом кивнула – правильно сказала Золотошвейка, с этим Мотя согласна стопроцентно. Лицо у нее было бумажно-бледным, ожог от того, что она проворонила Пашкино выступление по радио, не проходил.

– Сейчас мы с тобой, подруга, чайку выпьем, – засуетилась, выставляя на стол тарелку с хлебом и небольшую вазочку с вареньем, Солоша. – Видишь какая у меня редкая радость обнаружилась – черносмородиновое варенье, довоенное.

– И какой меня черт дернул в очереди за гречкой толкаться, тьфу! Будь она проклята, эта гречка!

– Не говори так, Мотя! – окоротила подругу Солоша. – Грех!

Вздохнув сыро, как-то надорванно, Мотя согласно тряхнула головой.

– Ты права, Паша жив, и важнее этого нет ничего на свете.

В течение часа они пили чай, Мотя вроде бы успокоилась и вместе с тем никак не могла успокоиться, хлюпала носом, стянула с головы платок, и промокала им глаза, очень скоро платок набряк соленой влагой, – хоть выжимай, – а слезы не кончались, все текли и текли.