Валерий Поволяев - Три дочери

Дом есть дом, домашнее тепло всегда согревало душу деда Василия, а вот тепло улицы или цеха – не всегда. Чего-то в этом тепле не хватало.

Цензорская работа хоть и была муторной, иногда казалось, что от чужих писем, от неразборчивых строчек окончательно сядут глаза и Елена сделается слепой, – и все-таки эта работа была лучше, чем бдения в прежнем отделе, Елена теперь бывала дома почти каждый вечер. За исключением дежурств, естественно, – когда выпадали дежурства, это было святое – прикорнуть на пару часов в уголке жесткого служебного диванчика и в дреме думать о том, что дома ждет горячая картошка, любовно поджаренная матерью.

А подружка Ленина младший лейтенант Терехина так больше и не увидела жгучего своего испанца – черноглазый Хулио-Федор погиб смертью храбрых под Харьковом; в Москву жене его, прислали похоронку, документы, вещи и орден Красной Звезды.

Надя Терехина долго сидела над документами Хулио, над его орденом, скорбно шевелила губами, будто неграмотная, перечитывала собственные письма, которые посылала мужу в действующую армию, и печально удивлялась им, будто это были совсем не ее письма.

Во всяком случае, если бы она писали их сейчас, это были бы другие письма. Другим языком написанные и другими словами наполненные.

Внутри у нее намерзла боль, душу обжигали слезы, но глаза были сухи – ни одна слезинка не возникла. Наде казалось, что все, что происходит сейчас, происходит не с ней, а с кем-то еще, с незнакомой посторонней женщиной, либо с экранной дамой – в кино такие несчастные героини встречаются сплошь да рядом и зрители, бывает, откровенно хлюпают носами, глядя на их страдания, и она тоже хлюпала, сидя в кинотеатре, а сейчас, когда беда коснулась ее самой, слезы почему-то не могли вырваться наружу, словно бы их у Нади не было вовсе.

Кончились слезы. И любовь кончилась – убили ее. Хотя и скоротечная была любовь, но сильная… Надо было воспитывать ребенка.

Полина освоила новую профессию – чертежницы. Понадобились девушки в морском штабе, умеющие красиво, чисто и быстро чертить, – из команды сигнальщиц выделили двоих, самых опрятных и прилежных, Полину и Марину Новикову, старательную девчушку, приехавшую из Вологодской области.

Когда Коваленко в очередной раз прибыл с фронта и заглянул в родное свое отделение, то не обнаружил там ни Полины Егоровой, ни Марины Новиковой, удивился так, что даже помрачнел лицом.

Насчет Марины он не сказал ни слова, а вот по поводу Полины Егоровой устроил форменный допрос.

– Где она?

– Забрали в штаб военно-морских сил фронта.

Порасспрашивав главстаршину, оставшегося в команде вместо него, Коваленко немного поспокойнел, – не то ведь поначалу здорово испугался, подумал, что Полину убили, но она, слава богу, была жива, и Коваленко, одернув на себе новенький бушлат, выданный ему, как награда перед поездкой в Кронштадт, поправил рубиновый орден, красовавшийся на груди, поинтересовался деловым тоном:

– Так где мне ее найти?

– Нет ничего проще, – главстаршина все понял, улыбнулся широко, улыбка на его плутоватой физиономии нарисовалась от уха до уха, и подробно, будто учитель в школе, разъяснил, где конкретно сейчас находится Егорова.

Находилась она здесь же, в Кронштадте, в десяти минутах ходьбы от казармы – всего-то.

– Ладно, – отведя взгляд в сторону, удовлетворенно проурчал Коваленко, ткнул главстаршине руку, – бывай! Я загляну попозже.

Через минуту он уже находился на улице и, ежась от колючего сырого ветра, торопливо шагал к двухэтажному, с новенькой крышей бараку, в котором располагалась инженерная служба штаба. Ветер был сильный, пару раз он даже хлестнул мичмана по лицу соленой водой – умудрился приволочь ее с моря.

Бывшую сигнальщицу Егорову мичман нашел быстро – увидел ее бегущей по коридору с большим листом бумаги в руках, окликнул Полину зычно, но это ему только показалось, что голое его был зычным, командирским, на деле же оклик был слабым, каким-то севшим, жалобным, мичман неожиданно ощутил, что глотку ему закупорила какая-то странная пробка, села прочно, не протолкнуть, а на лбу выступил противный горячий пот.

Хоть и слабым был зов, а Полина услышала его, остановилась, и в ту же секунду лицо ее озарилось улыбкой.

– Товарищ мичман! – воскликнула она звонко, словно стояла на пионерской линейке. – Живы?

– Жив, – пробормотал мичман коротко, на этот раз он услышал, какой у него голос – глухой, севший, почти неслышимый… И как только Полина умудрилась его услышать?