Валерий Поволяев - Три дочери

В результате один бомбардировщик рухнул в море совсем недалеко от главной кронштадтской набережной. На место падения бомбовоза послали катер, и тот обнаружил среди волн двух плавающих летчиков.

Летчики были молодые, рыжие, будто волосы их выкрасили красными чернилами, очень похожие друг на друга, с надменными мучнистыми лицами. Оказалось – родные братья Кугели. Хорст Кугель и Эрнст Кугель. Хорст носил погоны гауптмана – капитана по-нашему, его брат – обер-лейтенанта.

И у одного и у другого при себе оказались документы – в личных планшетках, имевших непромокаемые прорезиненные отделения. Документы находились в целости и сохранности, ни одной размытости на страничках, ни одного влажного пятна.

Словом, сработаны планшетки были на пятерку (по нашим меркам, у немцев могут быть другие отметки, может, там высшая оценка – десять или, скажем, двенадцать), – позавидовать можно.

Когда батальонный комиссар из штаба обороны разглядывал их удостоверения, перебирал письма, изучал карты полетов, пленные молчали, но когда он взялся за бумаги, испещренные готической вязью и гербовыми знаками, пленные встревоженно переглянулись и заговорили разом, в один голос.

Батальонный комиссар поморщился, расправил дорогие гербовые бумаги, очень похожие на банковские векселя дореволюционной поры, и, усмехнувшись чему-то своему, поинтересовался у переводчика:

– Чего это они так дружно закудахтали?

– Просят эти бумаги оставить у них.

– Интересно, – батальонный комиссар вновь расправил бумаги, вгляделся в них, в затейливый готический шрифт и, недовольно покачав головой, передвинул бумаги к переводчику: – Просят оставить у них, говоришь? Ну-ну… Взгляни-ка, что это такое?

Переводчик – пожилой усталый лейтенант с сизыми ввалившимися щеками бегло исследовал одну бумагу, затем другую и не сдержал усмешки.

– Ну и фрицы, ну и умельцы таскать сахарную свеклу из коровьего навоза. Умеют пить чай с собственными слюнями, товарищ батальонный комиссар.

Комиссар спокойно выслушал сложную тираду переводчика, вскинул брови:

– Ну?

– Что-то типа сертификата на нашу землю. Одному из них, старшему Кугелю, выделили пятьдесят гектаров чернозема в Орловской области, младшему – сорок гектаров в Воронежской.

Недобро улыбнувшись, комиссар проговорил:

– Рано начали делить советскую земельку.

– Что делать с этими бумагами?

– Верни их. Пусть потешатся. Но объяви им, что земли им здесь не видать, как собственных рыжих затылков. Если только с помощью двух зеркал…

– Летуны они непростые, товарищ батальонный комиссар, – оба награждены Железными крестами второго класса.

– На этом закончим, – батальонный комиссар положил на стол ладони, – завтра отправим пленных в разведуправление штаба фронта. – Комиссар поднялся из-за стола. – Пусть заодно посмотрят, как выглядят улицы Ленинграда, которые они летели бомбить… И пусть знают, что очень скоро наступит момент, когда мы будем бомбить улицы их городов.

Елена Егорова получила в малиновые петлицы по одному кубарю и вместе с младшим командирским званием новую должность – цензора.

Надо было читать солдатские треугольники и вымарывать из них сведения, составляющие военную тайну: названия населенных пунктов, где стояла та или иная воинская часть, наименования городов, в которых шли бои, всякие упоминания о настроениях солдат, кроме одного: фашизм будет превращен в винегрет и самый главный из фашистов – тот, который господин Гитлер, – умоется собственной вьюшкой.

Безжалостно надо было вымарывать и имена командиров… С другой стороны, военная цензура, конечно, нужна, но не до такой же степени: вместе с вредными растениями выпалывались и те, которые можно есть, вплоть до помидоров с огурцами.

Но служебные инструкции велели делать то, что Елене Егоровой приходилось делать, и она подчинилась приказу. А приказы, как известно, у военных людей не обсуждаются.

Шесть дней в неделю ей приходилось корпеть над письмами – до ряби в глазах и тупого свербения в затылке, – а седьмой день, воскресный, приходилось отдавать госпиталю. Все ходили в госпитали, как на работу, – помогали обихаживать раненых, ставить их на ноги, мыть и оттирать, а затем, выздоровевших, отправлять на фронт…

Солоша взяла на себя самую тяжелую нагрузку – стирала белье, привозимое из госпиталей. Иногда выпадала работа тонкая, за которую ей платили – стирать и гладить белье для тыловых командиров.