Валерий Поволяев - Три дочери

– Ага, на сиденье.

– Нельзя, маленькая.

– Почему, мам?

– Нас будут проверять патрули, дяди с винтовками, очень сердитые – ругаться будут, а тебя вообще могут забрать.

Иришка прикусила язык: с «очень сердитыми дядями» связываться не хотелось.

Дорога на Волоколамск была по-прежнему безлюдной, настороженно-тихой, такая дорога всегда вызывает у человека душевное щемление.

– Не прорвались бы немецкие танки, – опасливо пробормотал шофер, – тогда нам хана.

Он приподнимался на сиденье, заглядывал то в одно окошко, то в другое, встревоженно выворачивал голову, глядя назад, на Елену старался не смотреть – она, только она была виновницей этой опасной поездки, что очень злило водителя.

Но танков, – ни наших, ни немецких, – «эмка» не встретила. Волоколамск миновали благополучно, машину даже не останавливали для проверки документов и скоро наши путники очутились на запруженном техникой, плотно забитом людьми шоссе, ведущем в Москву.

«Эмку» провожали недобрыми взглядами, люди понимали, что в этой начальнической машине едут люди, которые сами начальниками не являются, но к начальству имеют самое прямое отношение.

Утром Елена Егорова узнала, что в село Назарьевское вошли немецкие танки – недаром водитель «эмки» так нервничал и крутил головой, высматривая, не прячется ли под каким-нибудь кустом вражеский танк со снарядом, забитым в ствол орудия.

Чутье у всякого хорошего солдата должно быть вживлено в кровь, у Елены этого чутья не было, – значит, и солдат из нее был плохой.

В поездке в Назарьевское она не танков боялась, не немцев с автоматами, а самолетов, и еще ситуации – как бы не перерезали дорогу в село.

Это – единственное, что было для нее страшно – все остальное уступало страху за мать и дочь.

Военная Москва была суровой – днем и ночью по улицам ходили патрули, заглядывали на зады магазинов, во дворы и глубокие подворотни, ловили мародеров, дезертиров, воров, расстреливали без суда и следствия, трупы выволакивали на улицы, на видное место и оставляли там.

Грузовые машины, которые регулярно ходили по городу, подбирали расстрелянных и увозили на окраину, на свалку, в общую яму, где в конце каждого дня итоги подводили два армейских бульдозера, надвигали на окоченевшие тела несколько пластов земли.

Случалось, туда же сбрасывали и дохлых животных – все станет тленом, сгниет, удобрит землю, на будущий год эта неприятная, грубо засыпанная траншея прорастет жирной травой.

Заводы, не уехавшие на восток, оставшиеся в Москве, работали круглосуточно, в три смены, выпускали продукцию для фронта: вместо совковых лопат делала мины, вместо носовых платков – рубашки для гранат и теплое белье для красноармейцев, вместо детских игрушек – снаряды к крупнокалиберным гаубицам; на ночь рабочие домой не уходили, спали прямо там же, в цехах, под станками, побросав на бетонный пол телогрейки.

В цехах было много станков неработающих – хозяева их ушли в ополчение, часть уже вообще лежала в земле, а чтобы подготовить новых рабочих, необходимо было время.

Вместо взрослых мужиков в цеха пришли школяры – старательные мальчишки с испачканными чернилами пальцами. Но они не умели управляться со станками так, как это делали мастера, по тридцать лет оттарабанившие на производстве.

Стала понятна ошибка мобилизационных властей – не всех работяг надо было брать на фронт… А, впрочем, их и не всех брали – отца Елены, деда Василия, например, не взяли, более того – вырубили из всех списков, по которым он мог угодить на войну… Хотя бы на двадцать минут или того менее.

Зима навалилась на столицу жестокая, от мороза лопались не только водопроводные трубы, но и асфальт. Впрочем, асфальт на московских шоссейках был разный, попадался такой, что не лопался, а вел себя много хуже, расползался под ногой, рассыпался, как творожная масса.

Тяжело было в Москве, нечем было кормить Иришку, но кое-что Елена доставала через свою контору – сотрудникам НКВД, как и солдатам действующих частей, старались помочь.

Приходилось дежурить на крышах во время налетов немецких бомбардировщиков и в составе патрулей выходить на улицы Москвы. Мародеров попадалось мало, а вот диверсанты встречались чаще, хотя в Москве им было непросто – засекали оставшиеся в городе жильцы и звонили в комендатуру.

Так однажды ночью такой телефонный звонок раздался во время дежурства Елены. Звонила женщина, говорила она шепотом:

– В квартире надо мною работает стеклограф. По-моему, там печатают листовки. Я сама стеклографистка и ошибиться не могу.