Валерий Поволяев - Три дочери

– Н-нужно, – неуверенно проговорила Оля, добавила: – Наверное.

– Я бы не стала с этим делом торопиться. Обстановка, Оль, сложная, большая война на носу…

– Да она уже идет. С финнами.

– Это еще не война, Оль, а войнушка, а вот впереди… Впереди нас ждет что-то страшное.

Глаза у Оли невольно округлились, сделались большими, яркими, опрокинутыми внутрь.

– Да ты что, Лен?

– Будет война с немцами, – Елена оглянулась, словно бы в словах ее был спрятан большой секрет, но об этом уже судачила вся Сретенка…

– Ты чего, Ленок? У нас же с немцами – сплошной вась-вась, полное взаимопонимание по всем пунктам…

– Совсем не полное, – возразила Елена, – и не по всем пунктам. Ежели что стрясется, Москву будут серьезно чистить…

Оля округлила глаза еще больше.

– Откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла.

– Такие вести не сороки, а вороны приносят.

В ответ Елена вновь едва приметно усмехнулась: если бы Оля знала, где она работает, не стала бы спрашивать.

– В общем, мой совет – не горюй… И не торопись.

Оля задумалась, впилась зубами в мягкую булочку и неожиданно согласно кивнула.

Война не успела начаться, а история Оли Кинчаковой получила горькую развязку.

Стояла зима начала сорок первого года, не по-московски трескучая – от деревьев сами по себе отскакивали ветки и шлепались на землю, сшибали с ног пьяниц – каждое утро на улицах находили замерзших людей… Давно не было в столице таких морозов.

Январь был суровый очень, но старушки, умеющие прогнозировать погоду своими костями, убеждали соседей по домам и дворам, что в следующем месяце, в феврале, будет послабление и вообще весна придет – дружная и ранняя. Но предсказания старушек не сбылись: февраль выдался более крутой, чем январь.

В феврале оборвалась жизнь красивой девушки Оли Кинчаковой, это произошло девятнадцатого числа, ночью. Оля перед сном вдребезги разругалась со своим «залеткой», с Изгешем. Тому это дело не понравилось, он вообще не терпел людей, которые перечили ему – даже в самом малом. Он набычился, заиграл желваками, выпятил вперед подбородок.

Произнес тихо, но очень жестко, так жестко, что даже воздух затрещал, будто наэлектризованный:

– Уходи отсюда!

– Куда? – разом остывая, спросила Оля.

– Куда хочешь. Хоть на Кудыкину гору.

Оля мотнула головой, жест был непонятный – то ли согласна была с этим, то ли не согласна, – и потянулась к своей шубке, лежавшей на спинке стула.

– Оставь! – зло выкрикнул Изгеш.

– Как оставь? – Оля невольно съежилась. – На улице же холодно. Мороз!

– Оставь, кому сказали! Это не твое!

Шубку Оле подарил Изгеш, сама она никогда не накопила бы столько денег, – по ее доходам она бы даже телогрейку не осилила бы, не то, что рыжую лисью шубку.

На Оле была лишь ночная рубашка, да лифчик с трусишками, на ногах – тряпичные домашние тапочки розового цвета с большими кружевнистыми бомбонами и больше ничего.

– Подавись ты этой шубкой! – не выдержала она, добил ее Изгеш, совсем добил. Никогда не думала, что может он быть таким мелочным и таким жестоким, более того – мстительным до обморока.

На щеках Изгеша заходили крупные твердые желваки, глаза побелели, и он коротко, не размахиваясь, ткнул ее кулаком в живот. Просипел, давясь непонятно чем:

– Во-он!

Ольга как была в легкой комбинашке и тряпичных шлепанцах, так и выскочила на улицу. На улице от мороза шевелились, попискивали по-птичьи тонко, слабоголосо сугробы, в горле мигом возник и застрял, перекрывая дыхание, ком, схожий с плотной деревянной пробкой… Понимая, что долго она не продержится, Оля сдернула с ног тапки и босиком, прямо по морозу, охая от обжигающего подошвы холода, помчалась домой, на Сретенку, в тусклое, слабо освещенное фонарями марево.

Около каждого фонаря неловко лепилось мутное, почему-то перекошенное на один бок облачко… Ох, мороз, мороз! На бегу у Оли лились слезы, прилипали к щекам, превращались в ледяные струйки-полоски; очень скоро щеки сделались белыми, тугими, начали твердеть.

А Оля все продолжала бежать, – на последнем дыхании, на остатках сознания и своей собственной жизни, греясь только надеждой, теплившейся в ней и больше ничем – все-таки добежит до дома, до матери, которая живет в коммунальной квартире, в крохотной, как спичечный коробок комнатенке, отогреется там, ототрет прихваченные морозом ноги, руки, щеки, выплачется на материнском плече, а потом спокойно уснет на старой, с недавно перетянутой обшивкой кушетке…