Валерий Поволяев - Три дочери

– Злая ты, – неожиданно тихо проговорил Илья Миронович, согнулся, будто получил удар по затылку, в следующее мгновение выпрямился и поставил пакет с шампанским и фруктами на пол.

Одернул на себе фасонистый пиджак, поправил платок, всунутый в нагрудный карман, сделал сложное движение головой, словно ставил ее на место… Губы у него обиженно дернулись и застыли. Илья Миронович не мог прийти в себя от Лениных слов, в мозгу не укладывалось просто: как это могут отказаться от него, такого видного, талантливого, сладкого? Этого быть не может!

– Илюш, ты вещички-то свои забери, – Лена показала пальцем на пакет, из которого торчало серебряное бутылочное горло, – не забывай.

– Я никогда ничего не забываю, – тихо и гордо проговорил Илья Миронович и, подхватив пакет, направился к двери.

Тем временем подросла Полина, настолько подросла, что уже начала обгонять Елену.

– Вот что значит в Москве еда нормальная, не надо кусок булки отрывать от детей и прятать, чтобы завтра было, чего есть, – ворчала Солоша, измеряя рост Полинки на дверном косяке обычной школьной линейкой, провела над макушкой карандашную черту.

– Ну что, мам, я уже взрослая? – не удержавшись, спросила Полина.

– Это ты только фигурой, да длинными ногами взрослая, а вот мозгами – еще ребенок ребенком, – вздохнув, заметила мать.

В ответ Полинка только фыркнула, вздернула протестующе голову, но возразить матери не решилась.

А Солоша пригорюнилась, уселась на стул и подперла кулаком подбородок: вспомнились дети, которые не выжили, когда Егоровы обитали в селе под Волоколамском. В московских условиях они бы обязательно выжили. Подбородок у Солоши обиженно затрясся, глаза повлажнели – не хотелось ворошить прошлое, вспоминать былое, но оно ведь не отстает, лезет в голову, рождает боль, заставляет обиженно плясать губы. А в горле сидит твердый соленый комок, похожий на кол.

Полина опустилась перед матерью на корточки.

– Ну вот, родилась в диване мышь, – она погладила узловатые, измятые стиркой и кухонной готовкой руки Солоши, вначале одну, потом другую, – не плачь, мам. Перестань…

– Я ничего, ничего, – глухо пробормотала мать, захлопала короткими темными ресницами, что-то смаргивая с них.

– Как ничего, когда у тебя глаза мокрые – ты же сейчас заревешь в голос, мамуль!

– Не бойся, не зареву, – Солоша тяжело, через силу, улыбнулась дочери. – Я твердая.

– Да какая ты твердая, мамуль?

– Твердая, твердая, – упрямо повторила Солоша.

– Твердая и одновременно мягкая, как свежий пряник, – Полинка махнула рукой. – А вообще-то с тобой приятно иметь дело, ты – добрая…

– Ага, добрая, как… – она хотела вспомнить какой-нибудь момент из своей жизни, когда была жесткой, злой, но, к удовлетворению своему не вспомнила и с шумом, затяжно, сыро вздохнула.

А ведь скоро и Полинку придется отдавать замуж – оторванный ломоть она. И вообще девчонки – оторванные от матери ломти, так уж устроена жизнь. За Полинкой подтягивается и Верка – тоже будет девочка приметная, сретенские парни на тротуаре станут штабелями укладываться.

Хоть и висела на Лене дочка, занимала все свободное время, которым та располагала, а все же ей иногда удавалось встретиться с Кирсановым. Она все больше убеждалась в том, что Кирсанов принадлежит к числу людей, которые не могут не нравиться – и умный он, и говорить хорошо умеет, и знает много, и обаяния имеет целое море, такого количества на несколько человек хватит.

Кирсанов жил в очень тихом месте – в переулке со странным названием Огородная Слобода, в пятнадцатиметровой светлой комнате, украшенной высокими старыми окнами.

– Светло-то как, – восхищенно произнесла Лена, придя к нему в гости.

– Когда выйдешь за меня замуж – эта комната будет твоя… Твоя и Иришкина.

– А ты где будешь жить?

– По соседству еще одна комната есть, свободная. Я постараюсь ее отбить в квартирном отделе.

Елена с сомнением покачала головой.

– А если не удастся?

– Посмотрим, – уверенным тоном проговорил Кирсанов, – могу с тобой поспорить, что удастся.

– Ты знаешь, кто из двух спорщиков есть кто?

– Знаю. Один из них прохиндей. Наверное, это я, – Кирсанов обнял Лену, приподнял над полом. – У меня есть хорошая пластинка Шаляпина, французская… Добыл по знакомству. Поставить?

– Конечно.

Кирсанов завел патефон, из бумажного конверта извлек пластинку и аккуратно, держа ее пальцами с обеих сторон за ребра, чтобы не коснуться игрового поля, поставил на диск.