Валерий Поволяев - Три дочери

– Не совсем, – сказал Савченко, – крест – это знак плюса и еще, как мне кажется… – он замялся и вновь машинально покрутил пальцами в воздухе, – ну совсем, как Мосолков, подкинул в руке что-то невидимое, проговорил: – Еще – это символ добра.

– Ну-у-у! С чем я не согласен, с тем не согласен. А тевтонский крест меченосцев, а инквизиция с крестом в руке, а кресты на боках фрицевых танков?

– Я имею в виду славянский крест. Хотя возможно, возможно… Есть предмет для спора, есть.

– Да потом на войне мы разучились ценить добро, – убежденно проговорил Мосолков.

– Это смотря о ком речь? Зато как высоко ценилось самое малое проявление добра – кусок бинта, сухарь пополам, щепотка соли, запасная обойма к пистолету, немецкая сигаретка, родная отечественная самокрутка – все пополам, а? Война хотела выбить из людей чувство добра, да не везде ей это удалось, у одних она выбила, у других только укрепила. Как ни старалась война, а равновесие все равно сохранилось. В природе не бывает перекосов, несмотря на войны.

– Услышал бы нас какой-нибудь особист, – неожиданно усмехнулся Мосолков и, снова налив спирта в мерзавчики, потянулся за куском буженины, – в войну они попритихли немного… Ведь невелика была для них радость – лезть в окопы, где можно нарваться на пулю или насадиться на штык, вот они и старались отсидеться в кустах. А сейчас…

– Сейчас они уже проснулись, – неопределенно проговорил Савченко, – займутся своим привычным делом… Повторится то, что уже было. Их же ведь на фронте сидело вон сколько! И все хорошую зарплату получали… Теперь им подкинут новую работенку. Чует вот это самое… – Савченко коснулся пальцами своей груди, где у него, судя по всему, была душа, – очень даже чует. А насчет славистики, чисел, символов и прочего, Юрий Ионович, – голос Савченко сделался звонким и жестким, – в меня в институте столько вбили, что если б не война – быть мне уже кандидатом наук и как минимум – автором двух книг.

– Не боитесь, что я – особист?

– Вы не особист.

– Откуда знаете?

– А мне не надо знать, Юрий Ионович, я вижу. Для меня жест значит больше, чем речь, а характер говорит больше, чем документ с печатями.

– Знаете что, товарищ майор, – Мосолков придвинул к Савченко буженину, – давайте выпьем на брудершафт и будем на «ты».

– Я же не ресторанная дамочка, чтобы пить со мною на ты, Юрий Ионович…

Мосолков обиженно пошмыгал носом – как всякий горячий человек он быстро перегревался, а перегревшись, шел в лобовую атаку, напролом, либо обижался – реакция его была двоякой, все зависело от того, кто его зацепил. На Савченко он обиделся, по-боксерски подвигал челюстью, ловя маленькими, сажево-черными глазками деревья, проносящиеся за окном, посмотрел на часы:

– Уже давно не было остановок. Поезд идет, как курьерский – мимо всех столбов без задержки, – он снова посмотрел на часы и засмеялся, перебарывая в себе обиду и одновременно отзываясь на влажный маслянистый стук под колесами – состав проходил стрелку, а это означало, что впереди была станция.

– Не хотите брудершафта – пусть будет брудерштоф, – стараясь, чтобы голос его звучал как можно более равнодушным, произнес Мосолков.

– Давайте выпьем без всяких брудершафтов – просто выпьем и будем на «ты», – предложил Савченко. Он не умел притворяться, все воспринимал, как есть, без прикрас и дополнительных декораций, равно как понимал, что все зависит от человека, – иной может возводить перед собою целые крепостные стены и вести речь с собеседником только через бойницу.

За перестуком стрелок началось рельсовое расширение, рельсы поползли влево и вправо от вагона, набирая ширину, из маленькой речушки, почти ручейка на глазах рождалась река, – станция, у которой они собирались простоять не менее получаса, была крупной, на языке железнодорожников – узловой, потянулись красные кирпичные постройки, посеченные осколками – за такие станции бои были особенно тяжелыми, – длинный, заново отстроенный пакгауз, покрытый дранкой, будки дорожных мастеров.

– Чтобы больше не утомлять вас, Юрий Ионович, напоследок нарисую еще кое-что, – Савченко вывел в блокноте 364. – Это число дьявола, – сказал он, – все цифры смотрят в разные стороны. Никогда не употребляйте это число.

– Триста шестьдесят четыре – число дьявола, а триста шестьдесят пять – число дней в году… Триста шестьдесят четыре и триста шестьдесят пять слишком близко стоят, – Мосолков простуженно подвигал носом, потом выдернул из заднего кармана галифе большой синий платок с шелковыми метками-вензелями и высморкался. Савченко глянул на платок – это была столовая салфетка из какого-то чопорного немецкого имения, но не удивился и ничего не сказал. – Всего одна единичка – и число дьявола превращается в число дней в году. Две единички – и мы имеем с гуся триста шестьдесят шесть дней, високосный год. Годы – это же жизнь. Так каким образом совмещается число дьявола с жизнью, а?