Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Он посматривал на меня, ничего не отвечал, но взгляд был внимательный.

В этот ли раз или в следующий — я делал предположительный расклад по одному городу с той стороны: как туда зайти, как всё сделать быстро.

— Понимаю, понимаю, — говорил я, — Россия заморозит пенсии, которые она доплачивает донецким пенсионерам, заморозит поставки горючего, но… — и я предполагал, как может размотаться клубок.

И снова добивал:

— Или будем сидеть, старые, в Абхазии, невыездные — думать: «А ведь могли же…» И самое тоскливое, что мы будем повторять это не раз или два, а из года в год, старея, дурея и всё сокрушаясь: как же так получилось, что мы не смогли, что мы теперь от всего отставлены…

Батя знал ситуацию лучше меня, у него была сотня неизвестных мне доводов, что так, как я предлагал, нельзя, — в конце концов, он отвечал не только за свою судьбу, но и за два миллиона человек, живущих в республике и уже настрадавшихся от души.

Но я говорил — и у него даже кровь к щекам приливала.

— Ладно, — обрывал он, — Сань, налей ещё по рюмке. Всё равно не пьёшь.

У Казака, самого старшего среди нас по возрасту, и лет, думаю, двадцать назад пережившего тяжёлый роман и не менее тяжёлый развод с алкоголем, был свой зарок: выпить бутылку водки из горла в Киеве, когда там окажемся.

Он держался. А у нас никаких зароков не было.

Мы выпили, и я сказал:

— Давай я тебе новый батальон соберу.

— Собери, — ответил он. — Только из других подразделений никого не тащи.

— Что я, с ума сошёл. У соседей с Луганска заберём самых лучших.

— И чтоб сидевших не было.

— Да откуда у меня… Я с такими не дружу.

Сказано: сделано.

Позвонил Томичу в Луганск: как ты там, не заскучал? готов перебраться в Донецк? батальон соберём с тобой?

Он говорит: «Сколько можно ждать! — да».

Следующим шагом было свести Томича с Главой.

Томича я знал лет пятнадцать; многие знали Томича: когда ещё никто и мечтать не мог о крымской весне, о донбасской герилье — Томич и дюжина нацболов захватили смотровую башню в Севастополе, раскидали листовки: «Крым — наш»; и всё такое. Это был последний год прошлого тысячелетия — видите, как давно.

Россия тогда посмотрела на это отчуждённо; Украина, что объяснимо, раздражённо; всех посадили. Томича, конечно, тоже. Сидели в украинских тюрьмах. Сидеть было сложно; но справились.

Мы оказались, неважно по какому поводу, ночью в ресторане с Захарченко, вдвоём, почти трезвые; он был злой — с женой полаялся, — я ему говорю: наш император тоже ругается с женой; он никак не отреагировал, это было в его стиле: в сложную минуту никак не реагировать внешне — но сначала подумать, — подумал, и, мне кажется, мой довод его успокоил; и тут я его подцепил: ну так что, с батальоном, с Томичом? — я ведь, Бать, вызвал из Луганска будущего комбата, он вторую неделю ждёт, когда у тебя будет минута.

— Ну, зови его, — сказал Батя. — Пусть сейчас приезжает.

Вообще, Томич не пил; то есть, я за пятнадцать лет не видел его даже в средней стадии опьянения. Он был одним из трёх главных людей в нацбольской нашей, запрещённой всеми законами на свете, серпасто-молоткастой партии; он отменно соображал, умел продумывать и принимать решения, умел отвечать за них; постоянно крутился на глазах коллектива и никогда не терял лица.

Я никак не мог ожидать, что он явится в умат, вдрызг, с мутными глазами и четырьмя расстёгнутыми на кителе пуговицами — тремя верхними и одной посередине. Видимо, заколебался ждать вызова; время было два часа ночи, а пить с кем-то он начал, думаю, часа три назад, на сон грядущий, полными стаканами, чтоб спать крепче, — кто ж знал, что Глава может вызвать в такое время? Я Томича, в сущности, не винил; но что мне было делать теперь?

Отличное начало, чтоб создать батальон: пришёл будущий комбат, аккуратно разглаживает указательными пальцами брови — потому что передвигался на бровях, они взъерошились по пути.

Я спешно подозвал официанта, сделав в воздухе семь очень быстрых кругов сложенной в щепотку кистью: бегом, бегом, бегом ко мне, горит!

Официант прибежал, я шепнул ему: ещё семьсот грамм водки, немедленно.

Надо было Батю хотя б частично довести до состояния Томича — чтоб они совпали краями.

Томич еле разговаривал. Он сказал «здравия желаю» так, словно это одно, крайне неудобное слово, которое он долго держал во рту как опротивевший, рогатый какой-то, упиравшийся в нёбо леденец, а потом сплюнул.

Я смотрел на официанта, как на ангела небесного, который должен был передать мне спасительное лекарство; завидев мой взгляд, официант перешёл на бег с графином: это очень важный вид физической подготовки, иной раз может спасти жизнь сразу нескольким людям, включая самого официанта.