Владимир Ситников - Свадебный круг

— Говорите, говорите. Мы тихо, — сказал Шитов, садясь на хлипкий стул в этой темной боковушке, называемой кабинетом председателя.

— Сама из доярок ушла и дочь вот спровадила, — возмущенно заговорил Командиров, призывая возмутиться Шитова.

— У меня руки не владают ужо. Двадцать лет доила, дак чо и девке пропадать? — откликнулась женщина, затягивая концы платка.

— Никакой, панте, сознательности, — ворчал Командиров.

— Анна Андреевна, — проговорил Шитов, подняв взгляд на женщину, — где дочка-то устроилась?

Женщину, видно, приятно поразило, что секретарь знает ее по имени и отчеству, она отмякла.

— Да в городе, на штукатурку учится.

— Вы уж помогите, — попросил Шитов.

— Хоть месяц-то поработай, — взмолился Командиров.

— Не владают руки, дак, — всхлипнула женщина и утерла глаза концом платка. — Свою тогда группу-то хоть дайте.

Командиров расстроенно вздыхал, стремясь показать, как ему безысходно трудно, а потом вдруг напустился на Шитова.

— Надо, Виталий Михайлович, вашего Чувашова приструнить, а то сманил у меня кузнеца Мартьянова. Такой, панте, дельный мужик и уехал. Да как так можно! У него четыреста человек, а у меня сто двадцать, и сманивает. Нахально сманивает.

Шитов хмурился.

— Поговорю, — пообещал он, теребя перчатки. — Ну а девичий-то отряд ты что же это не кормишь толком и заработать им не даешь? Они уезжать собрались.

Командиров обреченно взмахнул рукой, легко согласился:

— Пусть, пусть уезжают. Бог с ними, — видно, так он был затюкан другими заботами, что вовсе недосуг ему было заниматься девичьим отрядом.

Шитов хмурился. Почему-то он не замечал, что у Ефима Фомича рвется нагрудный карман от ручек, карандашей, расчески.

— Так можно любое хорошее дело погубить, — сердито проговорил Шитов, глядя расстроенно на Ефима Фомича.

— Ну а где я экскаватор возьму? — развел тот руками.

У Командирова в колхозе везде были дыры и прорехи, и везде были виноваты другие люди, не он.

— Вот поглядите, что творят, — надевая шапку, проговорил он и потащил Шитова и Сереброва на строящийся коровник.

«Мой бывший подшефный», — вспомнил Серебров, шагая по гулкому пустому двору.

— Для возбуждения веры, панте, строить надо. Я говорю дояркам, что автоматика будет, — оживленно жестикулируя, рассказывал Командиров. Видно, верил, что с пуском этого коровника двинется колхоз вперед и доярки перестанут жаловаться на тяжелую работу, и все пойдет гладко.

— Завтра соберем колхозников и строителей, — твердо пообещал Шитов. — Хватит тянуть резину… Что ж, Гарольд Станиславович, обед перенесем на ужин? — спросил он, садясь в машину.

— Перенесем, — откликнулся тот. Прав был Маркелов: у Панти ухи не поешь.

Настроение у Виталия Михайловича явно испортилось, он хмуро смотрел на уходящую под колеса дорогу. Сереброву тоже говорить не хотелось: выходит, он подвел своих курсанток — не проверил, как их встретят в Ильинском.

— Давайте к Маркелову девочек переведем, надо у них настроение поднять, зря, что ли, учились… — проговорил Серебров.

— Наверное, придется сделать так, — согласился Виталий Михайлович и попросил шофера повернуть машину в Тебеньки, к Чувашову.

Председателя колхоза «Новый путь» Александра Дмитриевича Чувашова считали в Крутенке счастливчиком. Все у него шло как-то легко и ладно. Поселок новый, каменный: просторная школа, торговый центр, Дом культуры, уютный особняк-интернат для престарелых колхозников. Шитов любил ездить сюда. В пору молодости он, тогда директор школы-восьмилетки, был у Чувашова секретарем парторганизации. И не кто иной, как он, руководил первым льноводческим звеном. Говорят, Шитов себя не жалел: подняв школьников, облазил в Крутенке стропила складов, повети, собирая голубиный помет. Тогда ведь с удобрениями было туго. Лен вырастил хороший, доказал, что можно получать урожаи не хуже довоенных, и деньги впервые выдали на трудодни. С тех времен была у Шитова с Чувашовым крепкая дружба, однако теперь Шитов старался ее не выказывать, чтоб не обижались другие председатели колхозов и не плели небылицы о том, что Чувашову перепадает больше внимания, чем им.

Александра Дмитриевича Чувашова, плотного, голубоглазого крепыша, они догнали по дороге. Тот ехал верхом на рысаке и, судя по посадке, был отличным кавалеристом.

— Ты что это? — выходя из машины, удивился Шитов.

— Да озими смотрел, как перезимовали. Вроде не выпрели и не вымерзли. Теперь на поле в машине не проедешь, а надо, — улыбаясь, ответил Чувашов. Улыбка у него была хорошая, добрая и умная. Серебров тоже вышел из «газика», любовался диковатым, всхрапывающим рысаком. Красивая была у Чувашова лошадь.