Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Что-то случилось? — растерянно спрашивает Несговоров.

— Нет… Да. Да нет! — Маранта через силу пытается улыбнуться. — Все хорошо. Даша поправляется. Вы сидите в тепле, добрались наконец-то. Это я виновата. Мне нужно было подробно объяснить вам дорогу. Так вы действительно разочарованы моим… статусом? Вас пугает это жилье?

— Наоборот, мне здесь нравится. Похоже на старинный замок, хотя и с русской печкой. Как называется этот узор на занавеске: мережка? Помню, у нас дома, когда я был маленьким, висели такие же. Поразительно, что вы такая… русская! В старом быту было много женственного, стыдливо-лукавого, правда? Очевидно, дверь — это что-то не очень приличное. Дыра. Ее лучше скрыть от случайного глаза, чтобы не подсматривали, не совались кому не надо. Но это все-таки дверь, на нее важно указать, привлечь внимание, может быть, даже заманить: кружевами, там, оборочками всякими… Как заманивают под юбку. — Голова немного кружится, от дерзкого сравнения прошибает пот, Несговоров летит куда-то, но ему совсем не хочется останавливаться. — Две шторки по бокам да одна сверху, для пущей целомудренности, как передничек… Иначе про эту дверь могут и забыть, никто туда не потянется…

— Это жилье кухарки, — отрезвляет его Маранта. — Здесь она готовила на всех и здесь же спала. Теперь наверху оборудовали еще одну кухню, готовят себе сами… Кухарка умерла. Она была моей крестной и завещала эту жилплощадь мне. Я здесь недавно, почти ничего не успела поменять.

— Вот как! Мне-то подумалось, это вы навели уют…

— Теперь уют не кажется вам уютным? — жестко спрашивает Маранта.

Несговоров понимает, что волна отчуждения не схлынула, она продолжает отталкивать его от Маранты с крепнущей силой.

— Что плохого, если мне особенно дорого все ваше? — тихо произносит он пересохшими губами.

— Это означает вашу зависимость, — говорит Маранта, не глядя на него. — Вашу несвободу.

— Да, я целиком от вас завишу. И хотел бы учиться у вас свободе.

— Учиться свободе?!..

— Учиться свободе. Что вас удивляет? Свободе тоже приходится учиться, как многому другому. Если бы все рождались совершенными и не мучились несвободой, творчество бы умерло. Да, в жизни я редко бываю свободным, но когда принимаюсь писать картину…

— Это уже не имеет значения. Важен человек, просто человек. Часто актеры готовы разыграть трагедию в жизни только для того, чтобы получше воспроизвести ее на сцене. Настоящая жизнь превращается в репетиционный зал, где позволено экспериментировать над собой и другими, в подспорье для будущего лицедейства. В жизни можно ошибаться, лгать, вытворять глупости, причинять людям боль — все это придает правды искусству… Если вы о таком творчестве, то я к нему не готова. Возможно, потому, что у меня недостает таланта.

— Мне все кажется, вы спорите с кем-то другим, не со мной. Важен человек, да… Когда на небе радуга, все кричат «радуга!» и показывают на нее друг другу пальцем. Точно желая проверить свои ощущения. Потому что каждый сомневается, правда ли существует эта радуга, или она ему только чудится. Так и человек. Он может казаться самому себе, может мерещиться кому-то другому, но где он на самом деле, какой он — неизвестно… Я сам, сколько себя помню, живу будто в разных измерениях. Маленьким забирался на такую же русскую печь, как у вас, скрывался там от всех за занавеской и мечтал о принцессе. Тогда я был влюблен в девушку с одного живописного портрета. У меня была только плохая репродукция, вырезанная из журнала. Разглядывал репродукцию, мысленно разговаривал с любимой, пытался ее целовать… У нее были огромные серые глаза и заспанные щеки, тронутые румянцем, как будто она только что отняла голову от подушки и подставила лицо утреннему солнцу. В мечтах я спасал ее от разбойников, привозил в свой замок, мы ужинали вдвоем, как сейчас с вами, при свечах, возле жаркого камина, под звуки тихой музыки… На печке было темно, в плохо промазанные щели тянуло дымом, пахло калеными кирпичами, овчиной, старыми валенками, подсыхающими носками… Мне тогда было лет десять. Что-то похожее я наблюдаю теперь в Дашиной жизни. Девочка сидит на горшке, а сама тем временем грезит о рыцаре. Встает, оправляет юбочку, навязывает себе какой-нибудь бантик — и вот она уже неприступная зазнайка или кокетка, от одного ее взгляда мальчишки теряют рассудок… Вы ведь понимаете, о чем я? Как тут разобраться, где человек такой, какой он есть, а где — придуманный? Где жизнь, а где игра? Все откуда-то с младенчества знают, что на люди надо являться светлым и высоким. Все в юности мнят себя благородными, справедливыми, умными, красивыми — и попробуйте им что-нибудь на это возразить. Зачем ходить далеко, возьмите вашего соседа Лешу: ведь он еще ни разу в жизни не усомнился в своей правоте! Я по его глазам это понял… С годами каждый поневоле как-то определяет свое место среди других, но не перестает надуваться и прихорашиваться… Если это и лицедейство, оно, может быть, имеет больше права называться жизнью, чем другая жизнь, черновая, проживаемая наедине с самим собой, «про себя». Та, что постоянно подвергается правке и переделкам. Человек только и думает, как бы ему от самого себя убежать. Он постоянно себя стыдится. Отражение в зеркале — это уже не я, это рефлективно подправленный, идеализированный я. Что значит в таком мире быть свободным? Я не свободен, потому что всегда хочу быть красивее, талантливее, добрее, чем я есть. Хочу, чтобы меня любили. Завидую людям естественным, грациозным, которые все делают в свой час и именно так, как надо, хотя и понимаю, что кажущаяся эта естественность выработана хорошей школой лицедейства, просто они продвинулись дальше меня в мастерстве. Сами они, в свою очередь, завидуют кому-то другому, еще более мастеровитому, потому что предела совершенствованию нет… Иногда кажется, что моя жизнь просто плохо написана, ее надо соскоблить с холста и переписать заново. Многого, конечно, не вернуть и не изменить. Но ежеминутно совершаешь что-то другое, новое, от чего тоже делается горько и стыдно. А в последнее время, рядом с вами — просто невыносимо больно и стыдно…