Иван Алексеев - Светлые истории

На зрительские голоса, разделившиеся в широком спектре от поощрения до осуждения и брезгливости, Генка отвечал, посмеиваясь, что псу хорошо, пока вдруг не подскочил и не скинул собаку с кровати, вызвав общий гогот, переходящий в истеричные всхлипывания…

Местечко, куда привезли студентов, было напротив научного городка, где Игнат учился в летней школе. С луговых низин в ясную погоду он видел некоторые городские высотки. Они выступали верхней частью из зеленого пятна лесов высокого берега, подрагивая в поднимающейся к полудню дымке. Хотя здание университетского общежития было на самом берегу и ближе всех других строений городка, видно его не было, и Игнат пытался угадывать его месторасположение. Невольно вспоминалось, как год назад, отойдя от общежития на самый край высокого берега, он вглядывался в заречную равнину, размеренную разноцветными и разнонаправленными прямоугольниками лугов и полей. Как сбегал луговой тропинкой к реке, и бескрайняя равнина при этом уменьшалась вместе с высотой, пока не скрывалась вся за речными кустами на берегу. Что там, за рекой? — гадал Игнат. Непременно что-то удивительное, загадочное и интересное — так он думал тогда. Теперь перед его глазами была разгадка: налипающая на сапоги грязь, черная земля под ногтями, превратившийся в казарму клуб, скука и вопрос о том, случайно ли слова «раб» и «рабочий» имеют один корень?

Кровать Игната соседствовала с оживленным углом, где белорусов разбавили ближние к столице тамбовские, орловские и рязанские пацаны. Как раз там и появились начинающие мастера преферанса. Игнат к ним не лез, но вынужденно слышал, кроме «вистов», «паровозов» и «пяти в гору», некоторые разговоры, поднимавшие в нем неясное томление взрослеющей плоти.

Имен всех ребят Прянишников уже не помнил. Не помнил имени и заводилы. Это был хитрющий орловский парень, сошедшийся с белорусами, а из тамбовских особенно выделивший Мишку. Его манера держаться — свойская, чуть свысока, но не гордости ради, а с позиции большего опыта, который он так ничем и не подтвердил даже на словах, — располагала собеседников выкладывать ему свои тайны. Чуть ли не первым, посмеиваясь, он обработал белоруса Генку, и тот рассказал, как познакомился на деревенских танцах с молодой учительницей и ночевал с ней на сеновале. Генка раздел ее до плавок, но дальше она ему не давалась. Устав от бесплодной возни, они заснули, а учительница так крепко, что на рассвете Генке удалось и плавки с нее стянуть, и ноги раздвинуть.

«Она спала или делала вид?» — «Говорила, что спала и что не хотела». — «Так пускала тебя или отбивалась?» — «Бормотала что-то. Отмахивалась, но как-то вяло, спросонок». — «А что потом? К ней ходил, или по кустам прятались?» — «Не. Говорю, один раз только с ней было. Вечером хотел с ней поговорить, — она вырвалась. А заморачиваться тогда было некогда». — «Так ей не понравилось, что ли?» — «Вроде бы понравилось…».

Начав рассказ со слюнями на губах, к концу Генка как-то сник, и хоть махнул рукой и подсмеивался вслед за всеми над своим приключением, но видно было, что настроение хвалиться у него пропало.

Генку сменил минский парень, который рассказал, что тоже раздел свою девчонку, но в нее не полез, хотя она и хотела, и не мешала, — побрезговал крови, которая, по ее словам, у нее шла.

Этот рассказ вызвал подозрение в женских обманах и живое обсуждение того, что надо делать, когда «бабы» обманывают.

Были и другие разговоры, от которых сердце Игната постукивало неровно, и было ему не по себе и стыдно.

Но стыдно было не только от того, что он слышал и представлял себе, а от того, что могут спросить и его. И что тогда делать? Признаться, что нечего рассказывать?..

В черном окне вагона замелькали полосы света. Станционный громкоговоритель объявил о прибытии поезда. Колеса заскрежетали и остановились.

Толя положил на стол растрепанную книжку, выключил свой ночник и отвернулся к стенке.

К Прянишникову сон не шел. Он поднялся и вышел в пустой тихий коридор размять ноги.

На табло в коридоре светились зеленые кружки, — оба туалета были свободны. В открытом служебном купе, уронив голову на стол, спала дежурная проводница.

Поезд стоял на большой подмосковной станции. Следующей остановкой, в час быка, была Москва. А ранним утром был город Прянишникова. До него оставалось часа четыре пути, и лучше уже ему не пытаться заснуть, чтобы не проспать.

Сходив в туалет, Прянишников снова порадовался, что эта возможность теперь доступна пассажирам и на остановках. В остальном Прянишников не видел улучшений по сравнению с поездами в пору его учебы и регулярного курсирования между домом и столицей. Старые купейные вагоны немецкого производства были оборудованы не хуже, а по отделке выглядели осколками имперской роскоши. Сервис всегда был на уровне. Ресторан не пустовал. Официантки туда не зазывали, как сегодня, и не предлагали пирожки, бегая по вагонам и жалуясь, что в этом питерском поезде продали только два супа и одно второе, набрав за весь день меньше тысячи рублей — не то, что в московском, где меньше десяти за день никогда не выручали.