Игорь Смирнов - Записки падающего

И уж затем проникнуть в неё, то есть, в лоно Лены, было делом естественным. И святым.

Я не сумел, правда, далеко углубиться, практически по поверхности скользил, — собственные коленки нам мешали (мы всё так, и сидели, как наездники). Да, и во снах порой некое подобие реальности сковывает нас…

Всё-таки я сделал несколько движений, сладких попыток пробиться дальше! — но тут Лена зашептала: «Милый, милый… давай потом…» — оказывается, Савельич неожиданно и не по делу активизировался в своём углу. «Давай потом, — продолжала она. — Приходи…» — она назвала, куда; я кивнул и… и тут, конечно же, проснулся.

Я лежал у себя в постели, член под очень острым углом торчал в трусах, длинный и твёрдый, как копьё. Поллюции не случилось — видно, я уже вышел из того возраста… Зудели призрачным сумасшедшим зудом горячие и, как пёрышко, лёгкие чресла. И глухо ныло в груди — от случившейся несправедливости…

Я посмотрел на часы, повозиться пришлось, чтоб разглядеть, — четыре, пятый час. Поворочался, устроился поудобнее под одеялом — дальше спать. И так, с притянутым к животу членом, и уснул. И с будто крапивой охлёстанной промежностью — от копчика и до паха… Хотя это был очень неглубокий сон, и я осознавал все свои повороты с боку на бок, умудрялся даже что-то думать сквозь него, и это были довольно-таки трезвые и связные мысли.

Когда я проснулся окончательно, в половине восьмого, и за окном солнце уже опять сияло почти по-летнему бодро, виртуальный пожар в самом средоточии моего тела так и не утих. Я выпрыгнул, как катапультированный, из постели, устремился в туалет. Смотрел на тугую струю, бьющую в унитаз, а сам думал зачем-то: «Вот так же писает и она… И она…» И вдруг вспомнил: а ведь так я уже когда-то думал! А потом хотел об этом забыть… Летом прошлого года это происходило. Каждое утро думал, не мог отказать себе в удовольствии. И вечером тоже. И днём. Какая-нибудь мелочь, поворот тела, напряжение мышц — вдруг отзывались надеждой на сближение. Получается, почище того философа, я повсюду Её объятия с собой носил. Но тогда Она — была Мариной. А сейчас Она — кто? Только призрак из сна? Для кого я так двигаюсь, так молодцевато хожу — как на пружинах (я уже возвращался назад в спальню, надо было заправить кровать)? Для кого сберегаю этот огонь в себе? Тогда — было понятно, да… А сейчас?.. В кого я могу разрядить его? Мне даже рассчитывать не на что… Я никому не нужен… И никакой это вовсе не огонь… Во всяком случае, это не доброе тепло — тепло любви к другому человеку… это… это — почти ярость. Это — злость.

Но это было и на руку мне. Сегодня мне нельзя расслабляться. (Так я мысленно себе говорил — хотя на самом деле и сам не всё понимал; не понимал, а всё равно этому требованию подчинялся: никаких механических полумер, никаких поблажек…) Быстренько согрел чаю — ещё раздражался даже, что чайник не сразу вскипел; кое-как, будто кусок картона, проглотил бутерброд. В горло ничего не лезло. И свербело под ложечкой. «Да ты, никак, ссышь!» — подумал я. Напялил обычные свои доспехи — джинсы, курточку, кроссовки, сумку через плечо не позабыл. А на термометр не поглядел, выходя из дому.

«Где теперь Валька Корешков», — подумал, перешагивая через порог подъездной двери. На площадке перед бетонным козырьком никого не было. Да и глупо же ожидать, чтоб он всё время здесь дежурил!

И зря я вчера не подошёл к Лене. Просто сказать «здравствуй»… Но она так рядом живёт, и я ещё её увижу. Наверняка! (Покосился на её подъезд, проходя мимо.)

Во всей округе не было никого — даже собачников не видать (впрочем, чувствовалось, что это просто такой момент, последние минуты сладкой дрёмы). Зато холод собачий спустился на город за эту ночь!.. Тут же меня пробрало, через мою хиленькую курточку. Солнце солнцем, а про градусы тоже не забывай! «Видно, настоящая осень надвигается», — деловито подумал я, набирая ходу, — мимо кустов, набрякших тусклыми россыпями крупной росы. Возвращаться за более плотной одеждой не стал — примета… Осень… Осенью я по инерции — со школы — всё ещё жду каких-то перемен. Да и родился я в октябре — для меня это, наверно, начало цикла.

Рождение ребёнка — для матери это её смерть, хотя она о том и не подозревает, вспомнил зачем-то я. Николай Фёдоров, выдающийся некрофил-гуманист. А вот у Витьки Лопарёва уже нет родителей, умерли, он — круглый сирота. Наверно, это страшно… Хотя по нему не видно. А мои родители, они тоже когда-нибудь умрут. Что они там сейчас поделывают-то? Там сейчас тоже, наверно, не тепло… Ну, ладно, что сделано, то уже сделано…