Игорь Смирнов - Записки падающего

Да, заметил, обратил внимание. Женщина была стройной и молодой, в простом сером платьице и светлой куртке, с прическою в виде каштанового гладкого колокола. Нет, это была совсем не та! Не из автобуса, другая… Но тоже спокойная, серьёзная, — уж в этом-то я был уверен наверняка, потому что гораздо лучше её знал… Я узнал её, хоть видел сейчас со спины, вполоборота, а до нынешнего момента не встречал уже лет шесть. Значит, она живёт в соседнем подъезде! Лена, моя одноклассница, моя первая любовь… Оказывается, я вовсе её не забыл — вон как заколотилось сердце, я даже замедлил шаги… Она не могла увидеть меня. Наклонилась к коляске — летнего типа, в виде креслица на колёсах — ребёнок там сидел… Я давно слыхал, что она замужем. И кажется, счастливо. Подойти? — спросил я себя. А зачем? Что ты ей скажешь? Здравствуй, Лена? А потом?..

Сам, пока это в голове мелькало, топал отяжелевшими ногами, не сворачивая, вперёд, зачем-то ещё набычась, глаза пряча, и не успел и сообразить, как в подъезд вошёл, юркнул, сразу прибавив шагу и голову ещё ниже опустив. И Лена, в самом деле, меня не заметила.

Дома отнёс авоську на кухню, потом медленно, устало обошёл комнаты, как будто что-то проверял. Смотрел по сторонам невнимательно, небрежно и немного удивляясь чему-то, самому себе. Всё находилось на своих местах — только от постера на стене осталось невыгоревшее, как будто жирное, пятно, — так ведь я сам снял постер… Было тихо: соседи сверху, должно быть, ещё спали, набирались сил для ночного контрапункта; другие соседи песен Маккартни ещё не ставили. Было солнечно, светло. Весь вечер был ещё впереди. Да, это было очень похоже на полигон, где зачем-то утекали — бесследно — наши дни.

А что собственно произошло? — раздражённо спросил я себя. Кажется, ты у себя в квартире. И ты ведь хотел быть здесь. Только что! Хотел упасть в кресло, заварить чаю, умиляться «Дубровскому»… Что стряслось?

Я увидал её, её… Это не входило в мои планы… Я не знал, что живу в одном доме с ней. Подумать только! Так близко!.. Было время, я не смел о подобном и мечтать… Столько лет прошло…

Вот именно! Столько лет прошло, и пора бы забыть обо всём этом, переболеть! У неё своя жизнь, и говорят, вполне счастливая; у тебя… своя.

Да-да, всё верно. Я и переболел. И я не собираюсь ничего ломать… в своей жизни и особенно — в чужой; то есть, не планирую никаких мелодрам и революций. И мне жаль… не каких-то утраченных возможностей, хотя… как раз, может быть, именно их-то мне и жаль… Короче, мне жаль только самого себя. Ведь говорят же, что люди всегда жалеют только самих себя. А впрочем, я и сам не знаю…

Пролетарское воспитание и опять выявило свои плюсы. От природы я вообще-то склонен поумничать, но порой весь свой ум забываю ради простых, общепонятных, грубо материальных забот и хлопот. Короче, задвинув подальше всю свою экзистенциальную тоску, я пунктуально, прилежно проделал всё, что задумывал, всё, что намечал. Перекусил, напился чаю, посуду помыл. Потом обосновался опять в кресле, «Дубровского» своего взял… Всё. Большего я уже не мог выжать. Настроение, в котором я восхищался «Дубровским», безвозвратно прошло. Погибло. Всё-таки было в нём, настроении этом, что-то… от второго класса. А я сейчас ещё и дополнительно постарел. Да, классику надо периодически перечитывать, но тогда в середине периода её, видимо, следует забывать, — чтобы потом опять возвращаться. Открывая заново. «Дубровскому», бедному, в этот раз просто не повезло. Не успев довести дело до конца, я проскочил наметившуюся фазу… скоропостижно постарел… теперь остаётся только ждать очередной фазы омоложения.

Да полно острить-то, одёрнул я себя. Раздражённо вскочил с кресла, по комнате заходил. Что-то надо делать! Ещё целый вечер впереди! И ведь что главное… теперь мне уже тошно куда-либо ехать, что-то кому-то приносить… Да обыкновенное это воровство! Боже мой, она только прикрывается! Она использует меня! Глупый, вздорный фантазёр! Вбил себе в голову чёрт знает что! А если б она сказала — зарезать, ты бы с восторгом нож схватил?

Может быть, и схватил бы, ответил я тихо. Шёпотом почти, без пафоса… Хотя и про себя — но другой-то «я» во мне ведь просто орал…

Шизофреник… — сказал я; уж и не знаю, который это из двух был, истеричный или же второй, подавленный. Если ты ещё и не шизофреник, так недолго осталось… Письма к Мандро в трамваях писал… Да, напиши-ка лучше ему письмо. По-настоящему. На деревню дедушке. У тебя здорово получится. Вообще, в тебе потенциальный писатель сидит. Помнишь, там, у Мандро, кто-то бросил идею, кто лучше напишет рассказ, про человека, который становится недочеловеком, потому что обстоятельства давят его; вернее, он сам уступает обстоятельствам. И ты такой рассказ написал! На следующий же день! Получилось неожиданно едко, местами даже смешно; слушатели, и вправду, хохотали, не выдерживал порой и ты сам. Тогда ты ещё мог представить такое крушение личности, эту деградацию, со стороны. И Мандро рассказ похвалил, сказал, что это и есть самый лучший, и даже соперники твои согласились с ним. Допытывались у тебя, а что ты писал ещё раньше. Ты отвечал, что ничего, вообще ничего, даже не пробовал, и они не верили тебе. Полагали, что невозможно начинать вот так вот ярко. Ты пожимал плечами, но об одном, конечно, распространяться не стал — что при сочинении имел мысленно в виду «Цветы для Элджернона» и писал как бы пародию… Злую пародию на этот рассказ.