Игорь Смирнов - Записки падающего

И половину его, наверно, я ускоренно прокрутил, нормальный режим включал, только когда начиналась какая-нибудь новая похабщина. Но ничего особенного, замысловатого, ничего по-настоящему заводного ни разу встретить не пришлось. «Формы, формы!» — уж не помню, кто это и говорил. Аж брызгал слюной. Витька Лопарёв? Оказывается, и фразу-то эту взял из фильма, собственного ума не хватило, чтоб своё что-нибудь сказать. Формы! Титьки там были у мамаши, здоровенные, как баскетбольные мячи. И безжизненные, как непропечённые колобки — тесто тестом. И этим они хотят нас возбудить! Это они нам дают!.. Нет, порнография — это всё-таки не искусство, и не потому что там, как говорят разные умники, одна грязь, а потому что она, порнография, только лишь дразнит, заманивает, растравляет чувства — а утоления, никакого утоления не даёт. Утоления достигай сам, батенька, механическим способом — очень просто… А уж если достиг, то и про фильм сразу забудешь, напрочь, моментально, теперь его противно смотреть… Потому — и не искусство.

Должно быть, я чересчур хорошо понял всю эту механику в этот раз — и не пошёл по напрашивающемуся примитивному пути. Ну, механическому…

Нет, разрядки я как раз высоким искусством и добьюсь! Сублимирую всю эту дрянь в нечто более достойное-благородное. Книгу какую-нибудь хорошую возьму, которая даст мне всё — и соблазн, и надежду, и утоление — и всё она одна.

И я направился к себе в комнату, к своему шкафу. Стругацких сначала, конечно, выволок — вот обязательная, пунктуальная душонка! — но книга показалась мне даже не жжёной резиной. Бумагой, сухой, стерильной, совершенно некалорийной бумагой. Начал рыться на полках.

«Гелиополис» Эрнста Юнгера, «Побережье Сирта» Жюльена Грака… — мои авторы, конечно, мои. Изысканный стиль, мастерство, суровая, мужественная философия… только не надобно мне сейчас этой сложности и суровости!.. Слишком я слаб пока, чтоб вникать в эти премудрости, входить! Мне бы сейчас чего-нибудь основательного, ясного, здорового, простого, чтобы опять почувствовать себя человеком, которому от жизни что-то ещё надо… И я понял, где могу такое ясное и здоровое найти.

«Дубровский». Книга, которую я прочитал — проглотил! — классе во втором, задолго до того, как начали проходить по программе. Такая удивительная, неожиданная, таинственная книга у Пушкина — для меня это был авантюрный роман!

Выкопал соответствующий том, устроился в своём супервместительном кресле, чуть не по-турецки, раскрыл книжку и углубился в неё. Я не ошибся, это было то, что я ожидал!

Какая стройность, благородная простота! Сколько он умеет сказать одним словом! Этот Троекуров! А Дубровский-старик! А суд! Писаря, при виде Троекурова заложившие перья за ухо! Да ведь и я, видно, не дурак, раз замечаю и понимаю это всё! И главное, я ведь сам, заранее, книгу эту выбрал! Я вычислил её!..

Это был такой запойный восторг, что я решил сделать передышку. На кухню сходить. Да и нельзя было читать слишком быстро — «Дубровский» ведь не «Война и мир». Закончу, что потом буду делать? Опять интуитивно нащупывать наиболее «своего» автора?

А на кухне я обнаружил сюрприз. Я слишком увлёкся пищей духовной, забыл про материальную. Оказывается, хлеба почти не осталось. А чая совсем нет. Что буду заваривать? Начинать утро без чая я не привык. Да и вечер весь ещё впереди!

Мигом собрался — так хорошо были разогреты, размяты все фибры моей души (как мышцы у спортсмена) — отправился в магазин. Нету у нас своего магазина поблизости; некоторым везёт — магазин имеют в своём доме, и всё больше таких; а тут — полверсты до ближайшего, и не предвидится перемен (неудачное местоположенье — просто негде новые магазины открывать), но и это сейчас было не беда. Я был силён, как… как Дубровский.

По дороге я думал про него, то есть, про книгу эту. Опять ничего вокруг не замечал — шагал на автопилоте. Берёг в себе и культивировал пережитое умиление и восторг. Всё-таки правильно говорят, надо перечитывать классику, переосмысливать, новое для себя находить…

В магазине купил быстренько и хлеб, и чай, и колбасу даже. Двинул в обратный путь. Шёл, наслаждался солнышком, предвкушал возвращение к «Дубровскому»… Опять я пересекал наш двор, по-прежнему малолюдный, и сейчас он мне нравился таким, праздничным казался.

Я уж почти до подъезда дошёл — осталось, ну, тридцать шагов. Плёвый отрезок; сейчас я упаду снова в кресло, книгу возьму… Нет, сначала перекушу, заварю чаю; секунды — и я буду у себя дома, в своём мирке. И как бы на прощание с этим, большим, миром я поглядел по сторонам. Налево, направо, на один соседний подъезд, на другой. И у того, второго, подъезда женскую фигуру я неожиданно увидел.