Вильям Козлов - Дети ада

Я с детства люблю паровозные гудки. В них есть что-то романтичное. Мне жаль, что красные носатые семафоры заменили невысокими трехглазыми светофорами, да и тепловозы теперь гудят совсем иначе, чем ушедшие на пенсию старички-паровозы. Бабушкин дом, в котором прошло мое военное беспокойное детство, стоял на пригорке как раз напротив небольшой станции Куженкино. Старинный кирпичный вокзал с оцинкованной башенкой виднелся из окна. Железнодорожная ветка проходила мимо нас от Бологого до Полоцка. До самого недавнего времени здесь стояли на насыпи семафоры, и шпалы были деревянные, а паровозы от Бологого ходили до Осташкова, а может, и до самих Великих Лук. На станциях были общежития для паровозных бригад. Переночуют и возвращаются с другим составом назад, в Бологое.

Свой первый гудок паровоз подавал издалека, когда его еще и не видно из-за бора. Густой, продолжительный, он прилетал в поселок, достигал кромки леса и затухающим эхом возвращался обратно. Второй гудок паровоз обычно давал, миновав Висячий мост через узкую речку Ладыженку. Этот гудок был гуще, солиднее. Если приглядеться, то можно было увидеть, как над колючими вершинами сосен и елей появлялись и быстро исчезали белые шапочки дыма. Самый громкий и раскатистый гудок паровоз подавал, выскочив из леса на переезд, что у старой казармы с березами. Там еще будка путевого обходчика.

Я научился различать гудки пассажирских и товарных поездов. Они различались по тембру и продолжительности. Товарные составы чаще всего проскакивали мимо станции без остановки и гудки их были короткие, торопливые, пассажирский — гудел мелодично, протяжно. Иногда, услышав гудок, я испытывал легкую тоску: мне тоже хотелось ехать в вагоне куда-нибудь далеко... Стоя на травянистом откосе, я смотрел на проплывающие мимо зеленые вагоны с широкими пыльными окнами, видел на столиках бутылки с лимонадом, бледные пятна лиц, иногда мои глаза встречались с глазами лежащего на верхней полке пассажира — он смотрел на меня в узкую щель опущенного окна.

Пассажирский врезался в сужающуюся вдали просеку леса, колеса стучали все торопливее, продолговатый прямоугольник последнего вагона с покачивающейся белоголовой тормозной кишкой и красным фонарем уменьшался на глазах. Я смотрел вслед пассажирскому и ждал... И вот до меня доносился теперь с другой стороны далекий, протяжный и мелодичный паровозный гудок. Лесное эхо подхватывало его, разносило окрест, вплетало в него какие-то новые волнующие нотки.

Для меня это был грустный прощальный гудок, а для другого мальчишки, что дожидался пассажирского на следующей станции Шлина — приветственный.

По нему можно было часы проверять: каждый день после работы ровно в половине шестого появлялся он в комиссионном на Апраксином Дворе. Всегда одет во все модное с ног до головы. Лайковая короткая курточка на толстой молнии, вельветовые джинсы, бабочка с иностранной этикеткой, клетчатая кепка с металлической кнопкой, на руке швейцарские часы «Родон», на пальце золотой перстень с печаткой, прическа по моде, бачки — тоже. На ногах серебристые кроссовки на микропорке или желтые туфли на высоком каблуке.

Его знали продавцы на всех этажах и он знал всех. По очереди обходил отделы, спрашивал, нет ли чего для него? Ему показывали самый дефицитный товар, который держали под прилавком или в раздевалке. Но покупал он не часто, потому что угодить ему было не так-то просто. Потолкавшись среди покупателей, он заходил к приемщикам, его и тут встречали, как родного.

— Чем сегодня порадуете? — спрашивал он. — Есть что-нибудь «крутое»?

Ему все показывали, но он модный, крутой парень и покупал только самое модное и крутое, то есть, сверхмодное и дорогое. Интересовали его не только культтовары, но и одежда. Увидев на ком-нибудь пиджак или куртку, которых у него не было, он не находил себе места. Он страдал. Каждый день приходил в комиссионный и спрашивал, не предлагал ли кто-нибудь из иностранцев нужный ему товар? Рано или поздно, он доставал, чего ему хотелось. Какое-то время щеголял в новом пиджаке или куртке, потом появлялось что-то еще более модное и он не находил себе места, пока не доставал и эту вещь.

Он менял пиджаки, куртки, часы, обувь, рубашки. Свое продавал, другое покупал. Он не был спекулянтом. Вышедшая из моды по его понятиям вещь, больше не нужна была ему — он спешил от нее поскорее избавиться, чтобы на вырученные деньги купить другую. В погоне за модными вещами, он не успевал сходить в театр, кино, даже просто прогуляться и показать себя, модного, крутого. Придя из магазина домой, он садился на телефон и звонил знакомым, интересуясь: не появилось ли у них что-нибудь такое- этакое для него? Если появилось, то немедленно срывался с места, садился в «Жигули», ехал к знакомому или знакомой взглянуть на новый свитер, рубашку, брюки, туфли, фотоаппарат или часы...