Вильям Козлов - Дети ада

— Родимый мой, что на свете-то деется! — заводила она свою пластинку. — Свояк свояка убил железякой по голове, а дед Кирей до того опился, что не заметил, как левый глаз у него вспучился и лопнул... Теперя кривой, бедолага, ходит... А все, родные, потому, что бога хулят. А это великий грех! Не верь, не молись, коли нехрись, теперя мало истинно верующих, но пошто бога ругаешь? Твой дядька-то, бывало, матерился и в бога и в мать... А теперича параличом разбитый лежит пластом, а бог смерти не дает! И Лешка — деверь мой, параличом разбитый — бог смерти не дает. Давеча женка евоная Нюшка приезжала, так рассказывала, что бедолага раком по полу ползает и слова вымолвить не может...

Никто не слушает бабу Машу, а она говорит и говорит, потрясая свободной тонкой рукой. Умолкнув, ковыляет дальше, выставляя, как шпагу, перед собой палку по тропинке к своему неказистому дому, где никому до нее нет дела. Ее обгоняет плечистый черноволосый внук с буханкой хлеба под мышкой, баба Маша что-то говорит ему, сорочиной головой часто кивает, улыбается беззубым ртом, а он проходит мимо и не смотрит в ее сторону.

Тут навстречу по-мужски шагает хмурая, высокая невестка с грубым, вечно недовольным, лицом. Глаза у нее невыразительные, пустоватые. И к ней баба Маша тянется, голову с надвинутым домиком платком поворачивает, что-то быстро и ласково говорит, но ширококостная невестка молча проходит мимо, глядя прямо перед собой, будто бабка — это пустое место, а та поворачивается вслед, не переставая говорить и жестикулировать рукой.

Ковыляет себе баба Маша к своему дому, из-под крыльца выбирается пестрый щенок, сладко потягивается, зевает, показывает длинный красный язык. Старуха с трудом наклоняется, хочет погладить собаку костлявой рукой, но та, увидев стайку воробьев, облепивших почерневшую алюминиевую миску, с рычанием бросается мимо бабки к ним.

Опираясь на толстую палку, баба Маша, кряхтя, разгибает неподатливую спину, бредет дальше. Живая еще, а вроде бы в окружающем мире ее нет. Какая-то невидимая глухая стена отгораживает бабу Машу от всех. Все видно, но ничего не слышно. Будто баба Маша живет в одном мире, а все остальные — в другом, недоступном ей. И ее слова, обращенные к людям, отлетают от этой невидимой стены, как горох...

И горькие старческие слезы застилают полинявшие глаза задумчиво стоящей на прогнившем крыльце старухи, а сухие губы ее продолжают шевелиться...

Дядя Гриша много лет работал шофером на лесовозе. Перед самой пенсией попросился в бригаду на делянку, там заработок больше. Выйдя в положенный срок на пенсию, деятельно занялся благоустройством личного приусадебного участка: перекопал огород, посадил клубнику, перед фасадом разбил клумбы для цветов. А когда все поспело, на мотоцикле отвозил корзинки на базар в Вышний Волочек.

Когда дядя Гриша не спеша идет по поселку куда-нибудь, на него одного удовольствие смотреть: невысокий, с округлым брюшком, широкое лицо открытое, небольшие серые глаза весело смотрят по сторонам. Он на ходу переваливается, как утка и так же тянет из плеч вверх крепкую короткую шею с маленькой лысой головой, прикрытой зеленой военной фуражкой.

Под ноги дядя Гриша не смотрит, его взгляд всегда устремлен вперед и немного вверх, круглый подбородок приподнят на толстых губах довольная улыбка. Иногда он спотыкается, бывает и падает, но как колобок, точнее, Ванька-встанька, быстро встает на короткие кривоватые ноги. У него тяжелый бабий зад и потому случайное падение не причиняет особенных неприятностей. Идет по тропинке всегда не спеша, медленно поворачивает вытянутую голову то в одну сторону, то в другую, степенно здоровается со встречными, произнося: «Доброго здоровья вам!» И дотрагивается короткопалой рукой до лакированного козырька своей фуражки с околышем.

Когда дядя Гриша идет по главной улице, обозревая окрестности, вид у него такой, будто все вокруг принадлежит ему. Хозяином поселка чувствует себя пенсионер! Даже странно, что его не выбрали председателем сельсовета. Характер у него ровный, спокойный. Выпить он не дурак, но знает свою меру. Никто еще в поселке дядю Гришу не видел пьяным в стельку.

Поговаривали, что Таисия — боевая горластая черноголовая баба — иногда в гневе поколачивает тихого и спокойного мужа, случается, и в бане на замок на целый день запирает. А вот за какие такие провинности, этого никто не знал, а самого дядю Гришу, разумеется, не спрашивали, потому как он очень бы удивился, мол, что за чушь? Чтобы меня, хозяина, била женщина?!