Александр Строганов - Стравинский

Жалеем. Все равно жалеем. Все умрут. Умрут однажды, лягут притихшие. Улыбки, чинарики. Бражники. Век’ами. Не о том речь. А о чем? А вот и цыгане. А вот и дрезина. Мужичок с ноготок в красной тужурке. Семечки лузгает, калека. Прошу прощения. Цыгане. Почти цыгане и настоящие цыгане. Уже серебро. Важность уже какая—никакая. Обязательно. Совсем без красок нельзя. Долго – нельзя. Все как один. Или через одного. Несколько человек. Борис, Виталька, Тепа, Гуня, господин учитель. Какая разница? Нет, немного на самом деле. Вороны крестиками метят.

Ворота тяжелые, чугунные. Утюг. Железнодорожная поступь. Солона водица. Копоть. Волокита. Петушок на трубе. Вот сейчас его хорошо видно. Погрустнел от времени. Маета. Клюв золотой. Сажа и золото. Надпись. 1905 год. В ту пору шестеренки сверкали, не сомневаюсь. Ах, как сверкали! Цыгане помнят. И родня позапрошлая. Иных уж нет. И цесаревич помнит. Игорь Федорович. Матросы как раз выпивали. Знали бы, чем кончится! Всего не упомнить. Нужно ли? В беспамятстве присутствует запах ванили. Надо же такое придумать? Как там? Ай, да молодец? Салфетки узорные. Кружевные чулки у барышень. Кокарды. Бледная маска Шопена. Павлин пыльный. Рука.

Пророчеств.

Снова затеваются. Затеваем, затевают. Никак успокоиться не можем. Каждый раз одно и то же. А с виду – смирение, шествие. Памятью лакомимся. Шестеренки, колесо, водка. По кругу шествуем. Что площадь привокзальная, что дворик тюремный – времена всегда с горчинкой. Сбросить куль мучной, освободиться, оторваться. Леска, спица, слюна паучья, простуда, зрелость. В это время больничная койка незаменима. Не всегда везёт. Безразличие в тазу с бельем, пар, пар, капает с потолка. Анестезия. Шевеление безволия. Собирать насекомых, опять этикетки, аптекарские флакончики. Сушить травы – не моё. Задыхаюсь. Это женщины хорошо умеют.

Пожилые женщины, закутанные в ветошь, тяжелые и ласковые. Куклы тряпичные. Серые и пестрые. Добротные растрепы. Сердитые, добрые. Совместимо, если подвинуться, подвинуться, отодвинуть, забыть. Тогда – пожалуйста. Настой, настойка, вишневое варенье, приключения теней в горнице, медок – хорошо, молочко вспомнить. Если забыть, забыться. Старость в уме держим. Слезки на колесках. Кто в коридоре гремит – заботы нет. Велосипед, ванна, человек, кукла. Гремит и пусть гремит, падает. Эпилепсия. Июль. Чай.

Времена года. Бесконечность.

Чай простыл. Радуга снится. Подстаканник державный. Кремль диктует. Патина. Шоколад. Горький. Черный. Дирижабль в окошке. Белый. Шторки-то раздвинь, одиннадцать спиц. Гляди, не ослепни. Мечта. Грустно немного, чего греха таить? Снимки. Сепия. Глаза пустые, в прожилках. Вернутся такие – перепугают маленьких. Это пока привыкнем. Вот и собирай вместе. Вместе – никак, непременно перепутают, напутают, заморочат. Глазастые, пустые. Все одно – собираются, сбираются, хлопочут, снуют, моргают. Ноты. Счеты. Запятые. Занозы. Кляксы. Паучки. А без этого никак! Вот и живем – хлеб жуем. Корочки, меточки, кулачки. На любой вкус. И ситец, и парча. А подать мне!.. И мелко-мелко. Маникюрными ножичками. И ну, человечков вырезать. Человечков, кораблики. Талант не пропьешь.

Густо-густо горчицей намазать.

Дирижабль – это такое, это. Ну, что там? Дирижабль? Не может быть! Рафинад вприглядку. Зияние. Голиаф, белый кит. Дыня спелая. Потрескивает от белизны. А, может статься, и Туркестан. Или Сахара. Пощелкивает от белизны. Снег, снег. Велика разница. Давид показался уже? Нет? Вот теперь Голиаф. Они, обыкновенно, в паре. Но каждый сам по себе. Колено. Уже совсем другое, мраморное. Склеп. В иллюминаторах личики девичьи, безносые. Не разобрать. Альбиносы. Небесные барашки там. Кто, да кто? Не идиллия, но царств. Не разобрать. Нет никого. Белое брюхо. Империя, да.

Валторна.

Ворочается лениво. Лень. День на исходе. Неронам тоже, знаете, спать хочется. А Давид косматый – ветошь, пятно. Чтобы иллюзий не строили. Голиаф показался уже? Показался, не стерпел. Вот – теперь Давид. Коленочки острые – щучьи скулы. А как жить без иллюзий? Корюшку ржавую лупцует на верхней полке. Рыбы, рыбье всё. Другой, уже не Давид – в тамбуре на корточках. Фикса. Городской пейзаж. Сумерки. Потомки знают, помнят. Цыгане помнят. Цесаревича, юнкеров помнят. Игорь Федорович тоже помнит, Царствие небесное. Ну что, тронулись? Неужели тронулись? Стоим покуда. Ну, и слава Богу. И слава Богу.

Игорь Федорович укладывается на живот.

Спору нет, обветшали немного. Любовь, всё такое. Чего греха таить? Разве регистр поменять? Тональность поменять? Филеи, крючки удят, судят, судить берутся. Мутная водица, мясные помои. Барабанщики. Барбусы, белые манишки. Эти барбусы – носочки детские полосатые. Сколько прежде аквариумов было, волшебных пузырей? Не верилось, что живность. Десятой доли моих речей не понимают, где же им музыку услышать? Ну, что, как улов? Одни барбусы. Детки взрослые совсем. У меня не фразы, даже не слова. Барбусы или корюшка? Корюшка или утюжок все же? Слова были, были, но давно. В самом начале. Но вскоре умерли. Год-два от силы. Это если допустить, что время все же существует. По-моему – профанация. А то, что мы теперь называем словами – оборотни слов. Плевелы. Корюшка да утюжок. Левое ухо болит.