Бернис Рубенс - Я, Дрейфус

Вернувшись в контору, Сэм сделал копию рукописи и сел читать. То, что написал его друг, ему не просто, а очень понравилось, он решил, что Уолворти тоже будет доволен, поэтому выбрал отрывок и послал издателю. Он знал, что Уолворти прочтет тут же и позвонит ему еще до исхода дня. Так оно и было. Сэм сразу снял трубку.

— Ну, что скажете? — спросил он.

— Что ж, писать он безусловно умеет, — сказал Уолворти, — но не кажется ли вам, что это слишком… э-ээ… э-ээ…

— Что «э-э», мистер Уолворти? — спросил Сэм, хотя прекрасно понимал, что вызвало сомнения.

— Э-ээ… ну, понимаете, немного… э-ээ… слишком еврейское.

Сэм выдержал паузу. А потом твердо и не слишком уважительно сказал:

— Не знаю, мистер Уолворти, известно ли вам то, о чем писали все мировые газеты, но Альфред Дрейфус на самом деле еврей. Его судили как еврея, его сочли виновным как еврея, он был приговорен как еврей. И как еврей он находится в тюрьме и описывает случившееся со своей точки зрения. Мистер Уолворти, вы что, ожидали, что это будет что-то немного… э-ээ… мусульманское?

— Очень смешно, мистер Темпл, — ответил Уолворти. — Они, конечно, известны как народ Книги, но нашу продукцию они не очень-то покупают.

— На этот счет есть статистика? — спросил Сэм.

— Ну, все так говорят, — промямлил Уолворти.

Если аргументы у тебя слабые, надо нападать, подумал Сэм.

— Кто это все? — не отставал он.

— Вам это известно не хуже, чем мне. — Уолворти ушел прямого ответа.

Сэм не стал упорствовать.

— Но вам-то понравилось? — спросил он. — Вы довольны своим вложением?

— Да, — ответил Уолворти, — я доволен. — И, помолчав, прибавил: — Можете ему об этом сказать.

— Он будет счастлив, — сказал Сэм. Он был уверен, что Дрейфус обрадуется: писателю любая похвала в удовольствие.

Он тут же, вложив в письмо и оригинал рукописи, написал Дрейфусу, что и он, и Уолворти в восторге. Оставалось надеяться, что их похвалы Дрейфуса приободрят. Но он беспокоился о том, каково его другу будет продолжать. Воспоминания о смерти родителей оказались слишком тяжелым переживанием. Рано или поздно ему придется изложить историю своего краха, и Сэм не был уверен, что у Дрейфуса хватит сил это выдержать.

А теперь начинается история моего краха.

Мое падение было до ужаса внезапным, но увертюра разыгрывалась медленно, можно сказать неспешно, и с коварной вежливостью. Так я все понимаю теперь, задним числом, но тогда я об этом и не подозревал. Тут я должен немедленно заявить, что знаю себя довольно хорошо. Я одновременно застенчив и амбициозен, это просто две стороны одной монеты. Мне нужно признание (а кому оно не нужно?), и порой я чувствую, что не соответствую своему образу, но всячески стараюсь это скрывать. Мне присущи все эти свойства, но я не параноик. Однако в тот миг, когда я переступил порог своей новой школы, учреждения, которое было верхом моих честолюбивых мечтаний, я почувствовал холодок враждебности. Я не мог объяснить, в чем это выражается, но точно знал, что так оно и есть. И источник этой враждебности я обнаружил лишь к концу семестра.

На территории школы был дом директора, там мы и жили, Люси, я и дети. Дети были записаны в местные школы. У Люси никаких особых обязанностей не было, но как жена директора она должна была время от времени принимать гостей, в том числе иностранных ученых, изучавших английскую методику преподавания.

Дом у нас был елизаветинских времен, и дух его тщательно поддерживался. Современные ванные, кухня, центральное отопление были установлены так, чтобы ничего не нарушить. Мы переехали в наше новое жилище незадолго до начала зимнего семестра. Как-то на выходные приехали Мэтью и Сьюзен. Это было счастливое для нас всех время. Я вспоминаю его с радостью и закрываю глаза на те еще невидимые тени, которые омрачат потом и мое будущее, и жизнь моих близких. Теперь эти тени явили себя, они известны с момента моего краха, и мне трудно погружаться в тогдашнюю радость, не ощущая надвигающейся тьмы.

Но перед моим первым семестром никаких теней я еще не замечал и с нетерпением ждал начала своего правления — великодушного, но в меру строгого, которое должно было длиться до выхода в надлежащее время на пенсию.

Семестр начинался в понедельник, и я решил накануне вечером пригласить гостей на коктейль. Днем эшелонами съезжались учителя и ученики. Я в это время сидел в кабинете — не хотел, чтобы решили, что я чей-то приезд приветствую особо. Я стоял у окна, за шторой, наблюдая за вереницей «роллс-ройсов» на подъездной аллее. Шоферы в основном были в форме, и я вздохнул с облегчением, заметив потрепанный «ситроенчик», нагло прибившийся к этой стае. Среди автомобильной роскоши этот убогий драндулет был усладой для глаз. Я нисколько не удивился, увидев, как Фенби, преподаватель музыки, вылезает, столь же потрепанный, из-за руля, тащит столь же потрепанный рюкзак. Он оглядел здание, которого давненько не видел, и, похоже, был удовлетворен, поскольку одобрительно улыбнулся. С ним поздоровалось несколько мальчиков. Один из них предложил поднести рюкзак, от чего Фенби отказался, но потрепал мальчишку по голове — в знак того, что его обходительность оценена.