Луиза Эрдрих - Круглый дом

Она страшно обрадовалась тому, что мы оценили ее банановый кекс, и отец, возможно, даже и без меня смог бы ее разговорить. Но он обратился ко мне:

– Вкусно же было, Джо?

И я пустился расписывать, как ел этот кекс на завтрак и как стянул лишний кусок, потому что мама с папой чуть не весь его слопали.

– В следующий раз принесу вам два кекса! – заботливо проворковала Линда.

Я сунул в рот ложку с мороженым и решил, что сейчас отец начнет у нее выпытывать, что ему нужно, но он бровями сделал мне знак.

– Линда, я тут слыхал… ну, мне стало интересно… я хочу задать вам личный вопрос…

– Давай! – подбодрила меня Линда, и ее бледные щеки и лоб порозовели. Может, никто еще никогда не задавал ей личных вопросов. Я собрался с мыслями и выпалил:

– У меня есть друзья, чьи родители или близкие родственники росли в приемных семьях. В семьях не из племени. Им пришлось довольно трудно, они сами рассказывали. Но никто не рассказывает о том, как живется тем…

– Кого принимают в индейские семьи?

Линда обнажила крысиные зубки, состроив мне наивную и, как мне показалось, ободряющую улыбку, так что я совсем осмелел. Больше того, мне вдруг стало реально интересно об этом узнать. Мне захотелось услышать историю ее жизни. Я отправил в рот еще одну ложку мороженого и повторил, что мне правда понравился банановый кекс, и это удивительно, потому что, мол, до этого я терпеть не мог банановые кексы. Разговорившись с Линдой, я как-то забыл о сидящем рядом отце и уже не обращал внимания на ее выпученные глаза, и зловещие ручонки, похожие на дикобразьи лапки, и всклоченные волосенки. Я видел перед собой просто Линду, и мне очень хотелось узнать побольше о ее жизни. Вот почему, наверное, она и поведала мне свою историю.

Я родилась зимой, начала она, но сразу замолчала и стала доедать мороженое. Отставив пустую плошку в сторону, она продолжала уже без пауз. Мой брат появился на свет на две минуты раньше меня. Акушерка завернула его в голубую фланелевую простынку, вдруг мать говорит: Боже ты мой, да там еще один! – и я выскользнула наружу, полуживая. А после начала помирать по-настоящему. Родилась я розовенькая, а потом вдруг стала серо-синюшной, и акушерка собралась уложить меня в колыбельку, обогреваемую зажженными лампами. Но ее остановил врач, заметивший, какая я сморщенная: и головка, и ручки, и ножки – все было сморщенное. Стоя перед акушеркой, которая держала меня на руках, врач сообщил матери, что второй младенец имеет врожденные патологии, и спросил, позволяет ли она ему принять экстраординарные меры для спасения новорожденной.

И моя мать ответила: «Нет!»

Нет, пусть ребенок умрет! А когда врач отвернулся, акушерка прочистила мне рот пальцем, взяла за ножки, хорошенько встряхнула и завернула в еще одно одеяло – розовое. И тут я шумно вздохнула.

– Что там, сестра? – строго спросил врач.

– Слишком поздно, – ответила она.

Меня оставили в родильном отделении с бутылочкой, привязанной к щеке, а власти округа решали, как со мной поступить, пока я в подвешенном состоянии. Я ведь была еще очень мала, чтобы меня можно было поместить в какое-нибудь государственное детское учреждение, а миссис и мистер Джордж Ларк от меня отказались. И тогда ночная уборщица, женщина из резервации Бетти Уишкоб, попросила разрешения кормить меня в свободное от работы время. И качая меня в люльке, сидя спиной к обзорному окну, Бетти – мама! – меня кормила из бутылочки. Она меня кормила, положив мою головку в свою большую ладонь. Никто в больнице не знал, что она кормила меня и ночью, и делала мне лечебный массаж, и решила забрать к себе.

С тех пор прошло полвека. Мне же теперь пятьдесят. Когда мама спросила у руководства больницы, можно ли ей забрать меня к себе, все облегченно вздохнули, и писанины много не потребовалось для оформления, по крайней мере вначале. Словом, меня спасли, я росла в семье Уишкобов. Я жила в резервации и училась в школе как обычная индеанка – сначала в миссии, а потом в государственной школе. Но до этого в трехлетнем возрасте меня забрали из семьи в первый раз. Я до сих пор помню запах дезинфекции, того, что я называла белым отчаянием , которым сопровождалось присутствие кого-то незримого, кто страдал вместе со мной и держал меня за руку. Мне в память запало это незримое присутствие. В следующий раз работники соцзащиты решили подыскать для меня более подходящую семью. Мне тогда было четыре года. Помню, стою я около мамы и держусь за ее юбку – юбка была хлопчатобумажная, зеленая такая. Я зарылась лицом в приятно пахнущую теплую ткань. А потом оказалась на заднем сиденье машины, которая бесшумно мчалась непонятно куда. Я проснулась в незнакомой белой комнате. У меня была узкая кроватка, а одеяло туго заткнуто, и мне пришлось с усилием из-под него выбираться. Я села на край кровати и стала ждать. Так прошла, кажется, целая вечность.