Евгения Лавренова - Наклонная плоскость

Маша резво ехала за рулем, голосило радио, ее очень раздражало, что Алеша никогда не смотрел в окно, ей казалось, что для ребенка смотреть в окно должно быть естественно. Алеша же почему-то в окно смотреть отказывался и обычно всю дорогу просто осматривал свои ноги или руки. А сегодня он, как и хотела всегда ее мать, радостно вертел головой во все стороны.

Перед подъездом к Дмитровке у Маши начало стучать сердце. Отчего? Шанс специально встретить незнакомого человека на улице Москвы второй раз в том же месте равняется нулю. И все же, когда она с сыном входила в то самое кафе, от страха у нее перехватило горло. Она с усилием, как будто в замедленной съемке, оглядывалась по сторонам. Ей было трудно дышать. Его конечно, не было. Маша хоть и не верила в чудеса, все же почувствовала себя обманутой. Она вручила сыну меню, разговаривала с ним теперь рассеянно, поминутно оглядываясь на дверь, переодически вносящую холод. Каждый раз когда дверь только собиралась распахнуться, Маша про себя бормотала что-то вроде: «да, да здравстуйте, это мой сын, Алеша, странно бы мне было вас забыть, я же первая начала». Или так, например: «Здраствуйте Гриша, а я уже прямо с дитем к Вам, жена то не против будет?»

Еще до того, как Алеша закончил есть первый блинчик, Маша окончательно разочаровалась в жизни. Вся эта вылазка была авантюрой. Ей казалось, что даже ребенок замечает глупость того, что они ехали за блинчиком через всю Москву. И гулять не хотелось, опять развезло, и машины гнездились друг на друга, заволакивая все серым едким дымом.

Вот они подошли к машине, молча, зажигание, хлопок двери и мама с сыном начали долгий скучный путь в сторону дома, Алеша всю дорогу рассматривал свои пальцы.

Гриша вошел в комнату, которая называлась мастерской и встал, немного постоял. Хотя бы для галочки — ходил в мастерскую. В последнее время он даже заходить опасался в эту светлую комнату без штор с заливающим ее унылым дневным светом. На полу лежали шары, мелкие иногда сами перевигались от сквозняка, за ними перелетали, подскакивая, куски пыли. Придурковато в углу стояли раскрашенные конусы, новая фишка Гриши, но конусы почему то никто не покупал. К нормальной ровной поверхности Гриша не притрагивался с тех пор, как родилился второй ребенок. Он совершенно забыл, что именно рисуют на ровной поверхности и что перед этим чувствуют. Сегодня Гриша решительно подошел к мольберту, чтобы высказаться на тему, как плохо, когда нечего сказать. Тема сама по себе не вызывала отвращения, хорошая тема, так ведь опять же — проклятая современная живопись позволяла отразить это в каком угодно варианте. Но вот в каком именно виде изобразить печальное молчание творца что то в голову не приходило. Было страшно даже дотронуться кистью до картонки. Казалось, ровная поверхноть сразу выдаст его несостоятельность, выставив указующий перст: посмотри, ну что ж ты тут напачкал то. Бездарность!

Гриша уныло посмотрел на белый квадрат и с чуть большим энтузиазмом на нераскрашенный шар. Он почти подмигнул ему: ну вот какой же молодец этот шар, такой белый, такой круглый. Шар сразу подсказал, как именно он хочет быть раскрашенным, не спрашивая ни о каких идеях. Гриша подошел к шару, поставил его на импровизированный круглый мольберт и попытался по памяти воспроизвести состояние «творческий подъем». Но даже шар красить быстр расхотелось. Заболела спина. Этой больной точкой спины он почувствовал на себе Варин взгляд.

— Вдохновение, Гриша?

Гришу начало подташнивать, почему она вообще не чувствует что с ним происходит, прожив столько лет вместе? Он повернул к выходу, стараясь не выдать лицом свое раздражение.

Да, Варя, именно так… вдохновение, я пойду за сигаретами прогуляюсь.

Он вышел на улицу в резиновых тапочках, надетых на носки, отвратительно. За сигаратами так дошлепать можно. Но Грише хотелось немного подышать. Его ноги проваливались в мягкую жижу и носки потемнели. Гриша посмотрел на соседских алкоголиков и почему то им позавидовал, позавидовал их птичьей легкости и безответственности, тому, с каким непоказным равнодушием они относятся к своему внешнему виду. Гриша почему то уже не мог себе позволить безотвественности. А как радостно и заразительно алкоголики пьют водку? Как смешно и архаично, не стесняясь никого, кладут они ее в оттянутые карманы. Почему ему все это перестало доставлять радость? Даже в общении с детьми. Теперь он мог долго откладывать эту самую минуту общения, под предлогом обдумывания процесса. Вместо того чтобы взять и поговорить с ребенком, он сидел и думал, как он сегодня или лучше завтра, когда подготовится, обязательно почитает им что-нибудь или даже устроит театр. Когда он все же вел их куда-нибудь вереницей, он думал не о детях, а о том, какой он замечательный отец и как здорово они смотрятся, маршируя за ним, гуськом. И как все видят это и любуются им. И он прямо чувствовал, как прорезаются крылья. И вместо того, чтобы чувствовать радость отцовства, он чувствовал только зуд от этих крыльев. …Варя же предавалась материнству истово и самозабвенно. Это было хорошо. Плохо было, что у Вари не было чувства юмора. Смеялась она вовсе не от сопоставления каких-то противоречивых случайных ассоциаций, как это принято у нормальных людей, а так… от радости. Гриша этого понять не мог, с первого взгляда глупой она не была, а в вопросах житейской мудрости давала Грише сто очков вперед. К тому же она все время читала трудные желтые книги, написанные мелкими буквами, любила это дело и вроде бы даже понимала о чем в них речь. Гриша, правда, иногда серьезно сомневался в этом. Однажны он так засомневался, что на полном серьезе пытался узнать у Вари, как у восьмиклассницы, что конкретно вынесла она из прочитаного. И Варя доверчиво отвечала ему на все вопросы и отвечала, в общем то, правильно. Даже правильнее, чем мог сформулировать Гриша. Было, правда что-то отталкивающе хрестоматийное в ее ответах. И мучительно серьезное… Варя всегда была серьезна. Она не ржала как конь, не хихикала, не хрюкала от смеха, не прыскала и не давилась. Она только радовалась. Подбросит ребенка и смеется.