Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Каждую минуту возникает новая мысль, в голове такой кавардак. Возможно ли, чтобы о Бриджене до сих пор не было никаких вестей? Как случилось, что люди решили, будто он покончил с собой? Бредовая идея, с ума от переживаний сойду, если буду о таком думать. Он не мог над собой ничего учинить, он не такой. Мне нужны новости о нем, прошу, расскажи все, что узнаешь. По-другому мне их не получить… одним из печальных итогов моего отъезда стало то, что я сама не могу ничего у него узнать – куда писать? На его домашний адрес? Теперь выбора нет, придется кое-что тебе рассказать – тогда я смолчала и не знаю, хватит ли у меня смелости сейчас, – простишь меня? Будешь думать обо мне по-старому, когда все узнаешь? Но ты и сама догадалась, не так ли, про Бриджена? Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы ничего не заподозрить.

В течение долгих лет наши отношения исчерпывались только музыкой, рассказами, которые он сочинял, и моей живописью, осознанием того, что рядом никого, а по соседству живет созвучная душа. Кто-то, для кого музыка была смыслом жизни, какой была для меня живопись. Не могу сказать точно, когда произошла перемена – по меньшей мере года два назад, – подкралась она незаметно. Не знаю, когда я поняла, что мы стали иначе смотреть друг на друга, выискивали друг друга глазами. Я чувствовала на себе его взгляд и когда оборачивалась к нему – он ловил мой, и между нашими глазами словно протягивалась невидимая нить, звеня полнотой жизни. В те дни, когда казалось, что мои голова с сердцем вот-вот лопнут от удушья, отравлявшего дом, это было спасением – найти его, знать, что он рядом, когда я засыпаю и когда просыпаюсь. Да, он убаюкивал меня своим пением с соседней крыши. Иногда пел целые раги до самой поздней ночи, багешвари и бахар, без которых мне было не уснуть. Я оставалась в постели гораздо дольше всех остальных (несмотря на бесконечное ерничество Банно) и поднималась, только когда Мышкин принимался трезвонить в свой велосипедный звонок, – потому что Бриджен со своей крыши исполнял бхатьяр. Он затягивал рагу еще до восхода и долго не замолкал: пока вставало солнце, пели птицы, я все лежала и слушала.

Лиз, только не обвиняй меня в прелюбодеянии, все было совсем иначе. Я никогда раньше не влюблялась, и тут у меня словно земля из-под ног ушла. Долго не могла понять, что со мной произошло, а поговорить ни с кем не могла. Даже с тобой. Да и что бы ты сказала? Что бы сказал любой вменяемый друг? Я не проговорилась ни одной живой душе, включая Бриджена. Мы никогда не вели разговоров – не было нужды – и когда он в первый раз меня поцеловал, не прозвучало ни слова, как если бы мы каким-то волшебным образом уже обо всем условились. Долгие годы наши жизненные пути сближались, чтобы пересечься в этой, именно в этой точке. Времени на церемониал с предложениями и планами не было. В голове не мелькнуло ни одной мысли о домашних, муже, ребенке, которые могли нас услышать или увидеть. Ни-че-го. Однажды я пошла на рынок, и рядом со мной притормозил «додж». В машине был только он, и не успели мы отъехать подальше в поля, как его руки совершенно безответственным образом выпустили руль и принялись шарить по всему моему телу. Тебя переполняет ужас? Отвращение? Вот и я должна была так себя чувствовать.

Вернувшись домой, я притворила дверь в спальню, сняла с себя всю одежду и встала перед зеркалом. В нем отразилась незнакомка. Женщина с горящими докрасна угольками вместо глаз. Я чувствовала себя точно побитый дождем розовый бутон, нежный и истерзанный. Обвела глазами свои ноги, бедра, плечи – всю себя – с таким же спокойствием, с каким рассматривала бы барельеф на стене. Но с колотящимся сердцем. Зачем я так себя разглядывала? Теперь мне почти стыдно, – наверное, мне нужно было знать, что увидел он. Всю жизнь мое тело было все равно что вещь, все равно что забытый, безнадзорный, нелюбимый дом, в котором я прожила так долго, что теперь едва его замечала. Своими глазами посмотреть на то, что мужчина увидел и возжелал! Не знаю, сколько времени я провела в тот день перед зеркалом. После я надолго заперлась и целыми днями, сидя перед зеркалом, рисовала собственное тело. В каждом касании карандаша о бумагу я чувствовала его прикосновение.

Прости меня, Лиза, за то, что пишу тебе обо всем этом, – считаешь меня пошлой и гадкой? Может, я этого письма и не отошлю никогда. Но мне нужно тебе рассказать, кому еще я могу довериться! Только с Бридженом я поняла, что в любви нет ничего учтивого или милого, она грубая и жестокая, любовь – это не стихи и песни, а сорванная одежда, отлетевшие пуговицы, и пот, и кровь, и части тела, и она выжигает все, что стоит у нее на пути. Она уничтожила все, что я знала.