Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

— Нет, дуре, извиниться! — взглянула сердито Зинаида Дмитриевна на Наташу. — Язык бы не отсох. Все б миром и кончилось!

— Иди сама и извиняйся! — обиделась Наташа.

— А зачем Наташе извиняться! — не выдержал Егоркин. История эта его задела. Особенно позиция учителей. — Она же правду сказала!.. Вы, мам, верите, что сережки за тысячу рублей можно купить дочери-школьнице на зарплату продавца?

— И этот туда! — взглянула недовольно Зинаида Дмитриевна на зятя. — Мало ли во что я верю. А делать нужно только то, что люди делают. Если мы все друг другу говорить начнем, что думаем, что тогда будет?

— Честнее тогда все жить станут! — сказал Егоркин. — Будут остерегаться пакости делать, потому что знать будут, что осудят их непременно!

— Верно! Верно! — закричала Наташа. — Я тоже это говорила!.. Я знала, что ты нас поддержишь! — Глаза Наташи горели. Она с восторгом глядела на Ивана, и казалось, готова была вскочить и расцеловать его. — И Юра говорит, что лучшие из тех, кто был в Афганистане, поддержат нас, непременно будут с нами! Они тоже не будут равнодушно смотреть, как душат Родину торгаши и взяточники!

— Ух ты, Родину! — фыркнула, передразнила сестру Галя. — Какие высокие слова!

— Да — высокие! Мы забыли эти высокие слова, а сами стали низкими! — горячо воскликнула Наташа.

— А кто такой Юра? — спросил у нее Иван.

— Вождь новой интеллигенции, — усмехнулась Галя. — Десятиклассник. Она в него влюблена.

— Сама ты влюблена! — вспыхнула Наташа. — Надо сначала жизнь чистой сделать, а потом уж любить.

Из коридора донесся стук двери, в комнату заглянул Василий Гаврилович. Наташа вскочила, с нетерпением глядя на него.

— О чем шумите? — весело спросил отец.

— Рассказывай иди. Не томи душу, — попросила Зинаида Дмитриевна. — Как там?

— В порядке! — отвечал Василий Гаврилович, раздеваясь.

— Ты что, извинился?! — возмущенно вскрикнула Наташа.

— А почему я должен извиняться? — Василий Гаврилович вошел в комнату, пожал руку Ивану, подмигнул Гале. — Ты же нахулиганила!

— Что ты там сказал? — нетерпеливо спросила Зинаида Дмитриевна.

— Я ничего не говорил, я спрашивал… Я спросил у директора, как она считает, можно ли на зарплату продавца купить сережки за тысячу рублей?

— А она? — чуть ли не хором воскликнули все.

— Мало ли, что я считаю, говорит. Если каждый каждому будет в глаза говорить то, что о нем думает… А я спрашиваю: как же вы с такими взглядами учите детей быть честными, принципиальными? Теперь, я говорю ей, я понимаю, почему вокруг нас столько лицемеров, беспринципных, бесчестных, безнравственных людей. Вы их воспитываете… И не будет моя дочь извиняться перед ворами, не будет топтать правду, потому что я хочу, чтобы моя дочь выросла честной, принципиальной!..

— Ох, не видать теперь Наташе золотой медали!.. — горестно воскликнула Зинаида Дмитриевна.

А Наташа подскочила к отцу, обхватила его за шею обеими руками, чмокнула в щеку и уселась на диван рядом. А отец продолжал:

— Потому что я верю, что недолго безнравственность торжествовать будет, недолго будет терпеть безобразия народ, развращения всего и вся… Читали вчерашнюю «Комсомолку»? — обратился вдруг Василий Гаврилович к Гале и Ивану.

— Это статью «Любовь без любви?»? — спросил Иван.

— Да!

— Я читала! — Глаза у Наташи снова заблестели.

— О чем там? — спросила Галя.

— О половой жизни таких вот, как она, — указал Василий Гаврилович на Наташу.

— О Господи! — воскликнула Зинаида Дмитриевна. — О чем только не пишут.

— Писать надо! Надо писать! — энергично повернулся к ней Василий Гаврилович. — Но только не так. Ни в коем случае не так. Не созрел еще для такой темы корреспондент!.. — Василий Гаврилович повернулся к Гале и пояснил ей: — В статье о девчонках-девятиклассницах, которые от нечего делать стали с ребятами жить. Сегодня с этим, завтра с третьим, у них кружок такой образовался! Разврат формой времяпрепровождения от скуки избрали… И корреспондент оказался робким, беспомощным перед развратом, не нашел слов, чтобы показать лицо мерзости, грязи, ничтожества, бездуховности! Одни не знают, где время найти, чтобы успеть задуманное исполнить, сутки растянуть стараются, а этим время некуда деть…

Егоркина снова охватило возмущение, такое же, какое было, когда он читал статью. Вместе с тем он радовался, что не только у него было это возмущение. Но и люди пожившие, как тесть его, также возмущены. И только Василий Гаврилович приостановился, как Иван подхватил с нетерпением и страстью: