Дэйзи Джонсон - В самой глубине

Мы ели руками. Это напомнило мне пиршества, которые у нас бывали на лодке, когда появлялась торговка мясом или кто-нибудь мимоходом делился с нами едой, соленьями, сладким перцем, хлебом и козьим сыром. Это также напомнило мне о походе в ресторан с Фионой, о том, с какой жадностью она поглощала пищу, словно возмещая значительность истории, которую рассказывала мне. В пище было ликование, а еще оправдание и прощение. Мясо было с душком дичи, слегка напоминая рыбу, которую мы ели из реки. По моим запястьям текла кровь. Темнота сгущалась. Я поворошила огонь, вспыхнувший с новой силой. И раскопала веткой сердце.

Твои угловатые очертания в кресле, голова откинута назад, руки лежат на подлокотниках. За окном барабанит дождь, заливая поле. Ты ешь только апельсины, которые я чищу тебя десятками. Когда я приношу тебе стаканы воды, ты выливаешь ее на пол. Твоим ртом говорит Маркус или я. Я вижу, как ты идешь по узкой тропе вдоль канала, с ребенком в руках, не со мной, но с моим именем. Сквозь окошко лодки я вижу, как тела в воде сбиваются вместе, словно монеты, все больше и больше. Пол гостиной становится ребристым, как река, а под водой плывут тела – мое или Маркуса, – вращаясь в потоке, уносящем их все дальше.

Я так зла на тебя, что почти ничего не вижу. Я беснуюсь, а ты сидишь тихо или беснуешься со мной, хлопая кухонной дверью, сбрасывая вещи со стола. Я перебираю в уме все способы, какими могу наказать тебя. Морить голодом, не давать спать, просто открыть дверь и позволить тебе убираться на все четыре стороны. Когда ты плачешь, ты обвиваешь мою шею руками и виснешь на мне. Ты сама не своя. Ты уже не тот человек, который натворил все это. Ты уже не помнишь того языка, который сделал тебя тем человеком. Ты вжимаешься своим морщинистым лицом в мое, твои руки шарят по моей одежде, стремясь притянуть меня еще ближе. Когда ты хлопаешь в ладоши, ты словно открываешь люк на крышу, и в мою темную гостиную проникает свет.

Иногда по утрам я проникаюсь холодной уверенностью, что для тебя подойдет только какая-нибудь древняя казнь: побить камнями, ослепить или бросить в лесу на съедение волкам. Ты говоришь мне, что ты ведь не знала, и мы обе замолкаем, задумываясь, верит ли в это на самом деле хоть одна из нас. Я вновь и вновь возвращаюсь к мысли о том, что наши мысли и действия предопределяются языком, живущим у нас в голове. Что, вероятно, ничто не могло случиться иначе, нежели оно случилось. Уекивать, обхекивать, гарпилябия, вынос, мешанина, Бонак. Бонак, Бонак, Бонак. Эти слова – как хлеб, который мы отпускаем по водам [25] Екклесиаст, 11:1. «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». . Словно Бонак все это время означал не то, чего мы боялись, не то, что было в воде, а предостережение; то, что плывет к нам по реке.

Прошло больше месяца с тех пор, как я привезла тебя. Мы приходим к патовой ситуации и совсем перестаем разговаривать. Обходим друг друга по четким границам своих территорий: гостиная твоя, я беру себе спальню и кухню; ванная остается за тобой. Разговор означал бы, что нам есть что обсуждать, а мы не станем этого делать. Обсуждать твои действия. Все, случившееся между тобой и Марго. Я готовлю рыбные палочки и оставляю их у твоего кресла, пока ты в ванной. Потом я нахожу недоеденный шоколадный батончик на своей подушке. В другой день ты перебила все миски в буфете, и я выхожу под дождь и еду автобусом в город и брожу там по магазинам. Жду в дверях, пока утихнет ливень. Оказываюсь в том супермаркете, в который мы зашли в тот раз. Во мне растет уверенность, что, придя домой, я обнаружу, что ты ушла, и я не знаю, что буду чувствовать по этому поводу. Только ты никуда не ушла. Куда тебе уходить? Я готовлю тебе обед. Ты забыла о нашей ссоре и трогаешь меня за волосы и руки, и говоришь, что тебе нравится дождь. Тебе тоже?

На следующий день я вижу, как слова уходят от тебя. Местоимения коварны и не стоят на месте; названия вещей забываются в первую очередь, так что ты просто тычешь на что-нибудь или кричишь, пока я не принесу тебе это. Имена давно забыты. Иногда ты говоришь о детях, которые были у тебя когда-то, а когда я спрашиваю, как их звали, ты не можешь или не хочешь ответить. Мы играем в настольные игры – лишь бы чем-то заполнить время, – и ты проявляешь такую поразительную сосредоточенность, что мне больно смотреть на тебя. Лево и право, верх и низ. Как это называется? Сколько сейчас времени? Какой сейчас год? Я жду, пока истории выйдут из тебя. Так будет для них лучше всего. Все, о чем ты рассказала мне. Но тебе никак не удается избавиться от них, они выходят из тебя все снова и снова, и ты зажимаешь рот руками, пытаешься удержать их. Дом наполняется твоими историями. Я вижу холодное лицо Маркуса в окнах, залитых дождем, он смотрит на меня из зеркала, когда я чищу зубы, он стоит за твоим креслом. Бонак тоже здесь, громыхает где-то поверху, над нашими головами, или отмокает в ванной. То и дело я вижу его с твоими глазами или с длинными ступнями вместо хвоста. То и дело я вижу его в шерсти вместо чешуи, или прямоходящим, или в виде тени, едва различимой. В углу гостиной бурлит река, размывая плитки на полу. Сквозь влажную штукатурку прорываются корни деревьев, завиваясь вокруг нас. Я слышу – в ночи – звук поезда. Вижу, как на волнах качаются лодки с плоскими кабинами, и на одной из них человек вырезает блесну, такую большую, что на нее можно поймать то, чего мы боимся. Чего бы мы ни боялись.