Дэйзи Джонсон - В самой глубине

Это хорошая игра, сказала она, когда он обернулся. И принялась отплясывать на месте, вскидывая коленки и выворачивая запястья. Это хорошая игра, хорошая игра, хорошая игра.

Да, сказал он. Хотя он не был так уж в этом уверен и, пожалуй, предпочел бы читать ей книжку или даже ходить за ней, пока она проверяет капканы. Эта игра пробуждала в нем какой-то панический страх, который ему совсем не нравился. Ему не нравилось стоять повернутым спиной к воде, как и ждать неотвратимого прикосновения руки. Более того, ему не нравилось думать, что он мог вообще не дождаться этого прикосновения. Он мог простоять так не один час, а потом повернуться и понять, что Гретель над ним просто подшутила и незаметно скрылась. Или – еще хуже – увидеть вместо нее кого-то другого, молча стоящего позади него, к примеру, мертвеца, пришедшего за ним.

Они сыграли еще пару раз. Он научился лучше определять движение на слух, быстро выговаривать слова и оборачиваться на последнем слоге, думая, что вот-вот поймает ее в движении, но всякий раз он заставал ее на месте, неподвижной.

Давай поменяемся? – сказал он после третьего раза, но она только покачала головой. Он повернулся к дереву. Обождал пару секунд, произнес слова и обернулся к ней. Она стояла на одной ноге, опять косясь влево. Он тоже посмотрел туда. Там лежал на боку холодильник и мешки для мусора, чуть колышимые ветром, а дальше покачивались заросли крапивы. Он знал, так как обошел эти места, что крапива продолжалась несколько шагов, а дальше земля мягчала, переходя в речной берег. Ничего, кроме этого, он не видел.

На что ты смотришь?

Она не ответила.

Там что-то есть? Мы не обязаны играть, если ты что-то увидела.

Она даже не шелохнулась. Водяной вор. Хотя она ничего не сказала. Он снова повернулся к дереву, обождал пару секунд, выкрикнул – быстро – слова и резко крутанулся, в тот же миг ощутив руку на плече, повернувшую его обратно, отчего у него заплелись ноги, и он повалился, крича и судорожно защищаясь неизвестно от кого. Он услышал знакомый смех Гретель неподалеку, громкий и жесткий. Солнце светило ему прямо в глаза, и он видел только чей-то силуэт, склонившийся над ним темным пятном, протягивая ему широкую руку.

Ты, сказала она, очевидно, Маркус.

Что у нас осталось от того давнего житья-бытья на реке – спинном мозге в хребтине страны? Что мы вынесли оттуда? Диковатая девочка и ее еще более дикая мать, жившие точно демоны или животные, где никто не мог достать их. Посмотри на нас теперь. Увядшие, поблекшие, изводящие друг друга или самих себя, слоняясь по коттеджу, который слишком мал для нас двоих. Временами ты напоминаешь мне Фиону. То, как она ела с таким отчаянным, звериным аппетитом; то, как история, которую она держала в секрете, выскользнула из нее, лишив рассудка, превратив ее в запуганную одиночку. То, как Маркус любил вас обеих великой любовью, которая не принесла ему ничего хорошего. Но я тебя люблю, говоришь ты мне в супермаркете, и я хочу сказать тебе то же, но не могу, еще не могу; я не могу тебе этого дать. И я хочу сказать тебе, что, по-моему, мы сами создали это. То, что проступало из тихих холодных вод той зимой, что окутывало наши сны и оставляло следы когтистых лап в наших головах, чем бы оно ни было. Я хочу сказать тебе, что оно бы никогда не появилось, если бы мы сами его не выдумали.

Эта женщина слегка напоминала Маркусу врача, которая обследовала его в детстве, не улыбаясь и почти не разговаривая. Она показывала ему рентгеновский снимок его внутренностей: переплетение темных и белых линий, жесткие спутанные нити среди пустот. Из-за этого он не доверял ей, из-за того, что она могла видеть все это. Эта женщина была меньше его, и ее лицо и руки покрывали родинки; волосы у нее были очень темными, а брови сходились на переносице, как у Гретель. Ее глаза были точно рентген – он чувствовал, как они пронзают его насквозь.

Лодка, на которой они жили, была пришвартована неподалеку от того места, где Маркус поставил палатку, за поворотом реки. Она была зелено-оранжевой, покрытой ржавчиной и мхом. Она была не такой, как у Чарли; без окон, только в крыше имелся люк, сквозь который проникал свет, неровно ложась на груду овечьих шкур и клетчатых шерстяных одеял; на ведра с немытой посудой, газовую плитку, груды книг и глиняные плошки. На столешнице стояла миска, из которой женщина достала яйцо, очистила и дала ему. Он положил его в рот и не знал, куда деть глаза. Он опустил взгляд на ее ботинки, тяжелые и облепленные грязью.