В Хижняк - Конец черного лета

Гремели репродукторы, шли бригады. Федор стоял, на плацу и спокойно, твердо, открытым взглядом провожал каждую из них, видел лица друзей и лица врагов. И первых теперь было больше.

Покинула плац группа общественников и тоже направилась в рабочую зону, к станкам и верстакам.

У входа в цех Федора окликнул Дальский:

— Поздравь меня, Федя. В среду ко мне на свидание приезжает дочурка. Ты понял, Юлия приезжает!

А вечером Завьялов получил письмо от матери. Она сообщала, что приезжает, наконец, чтобы увидеться с ним. И тоже в среду…

Два личных свидания в год было положено осужденным, к тому же не исключалась возможность получить поощрительное свидание, если ты хорошо работаешь и ведешь себя безупречно. Но Завьялов этих свиданий не брал — ему просто не с кем было встречаться все эти годы.

Бабушка не перенесла суда над внуком, мать все эти годы находилась на лечении. Но вот теперь она к нему приезжает. Мамочка — только так он называл ее в мыслях теперь. И вслух, когда вдруг на мгновение забудется, вспомнит кажущееся ныне таким далеким прошлое.

Все оставшиеся до свидания дни Дальский и Федор почти не говорили друг с другом, каждого тревожила одна и та же мысль: как пройдет их свидание с близкими. Наконец они решили поговорить, тут же заспорили, но все же пришли к единому мнению — старое при встрече в среду стараться не вспоминать, говорить только о будущем. Накануне свидания Федора пригласил к себе Иван Захарович.

— Мама твоя, Федор, видно, еще плоха. Говорить с ней нужно осторожно, а главное — будь внимательным к ней и нежным.

Майор говорил так, как всегда, спокойно, стараясь уловить реакцию Федора, и видел, что тот с ним соглашается, более того, он и сам уже принял для себя какое-то решение.

— Я не могу быть иным с мамой, кроме меня, у нее никого нет на свете. И обязательно, обязательно пообещаю ей, что сделаю все от меня зависящее, чтобы скорее выйти отсюда и помогать ей… Я… — Голос Федора дрогнул, губы сжались, побледнели. Он повернулся к окну и… ничего не видел.

— Я уверен, что ты прав, Федор.

Утром в среду Федор и Дальский долго парились и яростно терли бока друг другу в довольно приличной колонистской бане.

— О, да ты весь в шрамах, бедняга, — сопел Евгений Петрович, усиленно растирая мочалкой тело Федора. — Иной солдат с фронта меньше дырок приносит. А у тебя?

— Не надо плакать, Евгений Петрович, — перебил Федор чуть ли не причитающего Дальского. — Раны нас закаляют, а шрамы украшают тело мужчины. Так, кажется, говорили спартанцы.

— А, спартанцы. Так то были воины, а ты и подобные тебе — обыкновенные мальчишки. Тебе ведь только двадцать третий, а голова почти седая.

— Женщины любят седины, — отшучивался Федор, лежа на полке.

— Вот посмотрим, что по этому поводу скажет моя дочь.

И Федор впервые подумал о дочери Дальского. Действительно, что же она скажет, увидев его, как отнесется к нему и вообще ко всей этой обстановке. Ей же двадцать. Студентка университета. По рассказам отца, она уже довольно самостоятельная, и, судя по фотографии, еще и весьма привлекательная внешне. К тому же, как однажды подчеркнул как бы невзначай Дальский, Юлия не принадлежала к той довольно многочисленной категории молодых людей, которые, что называется, очень просто относятся к жизни, не задумываются над ее сложностями, над понятием долга, достоинства, общественной значимости человека. Да, интересно, что она скажет по этому поводу. «Повод, разумеется, в данном случае — это он сам», — подумалось Федору. И он ответил вслух на свой же мысленный вопрос:

— Думаю, она все правильно скажет.

…Валентина Никитична готовилась к поездке на свидание с сыном. Возникали десятки вопросов, порой самых неожиданных, и ответить на них она не могла. Но больше всего ее волновал вопрос, каким он стал. Беспомощность и душевная слабость, порожденные жестокой болезнью, мешали ей сосредоточиться. В такие минуты она устало опускалась в старинное кресло у окна, выходившего в сад, и наблюдала, как он готовился к зиме.

Последние листья нехотя слетали с веток, медленно рисовали в насыщенном осенними запахами воздухе незамысловатую спираль и неслышно опускались на землю, стараясь упасть ближе к родному дереву. При этом они нередко устраивались друг на дружке, словно каждый стремился укрыть, уберечь своего собрата от возможной непогоды.

«Как родные, тянутся один к другому», — подумала Валентина Никитична. Все эти годы, когда к ней на какое-то время возвращалось, как проблеск, человеческое сознание, ее терзала одна и та же мысль: почему не сложилась у нее жизнь? За что так несправедлива к ней судьба? Ведь ни она, ни муж, ни дед, ни прадед Федора не были людьми подлыми и бесчестными. В их семье старались во всем и всегда поддерживать добро, справедливо относиться к людям, помогать им в беде. В доме царил порядок, взаимное уважение. С самых ранних лет Федора отец строил свои отношения с ним как с равным, старался объяснить мальчику, а затем и подростку то, что ему по молодости было непонятно или не совсем ясно. «Какая же она жестокая, эта жизнь», — думала Валентина Никитична.