В Хижняк - Конец черного лета

Мотивами отказа в работе актива могут быть: приверженность уголовным традициям, боязнь расправы со стороны отрицательной части осужденных, боязнь трудностей общественной работы, неумение и незнание, как выполняются общественные поручения и т. п. (См.: Пирожков В. Ф. Психологические основы перевоспитания учащихся специальных профтехучилищ. М., 1988. С. 204).

Через несколько дней после памятного разговора Федора с Нечаевым состоялось общее собрание осужденных отряда. Выступал Иван Захарович, и слушали его со вниманием. А говорил он о том, что у большинства из сидящих в зале еще все по существу впереди. Последние его слова вызвали легкий шумок и многозначительное похихикивание, кто-то крикнул: — А что сзади?

— А сзади, — сразу же отпарировал Нечаев, — преступление каждого из вас… И нередко довольно гнусное преступление.

Когда отрядный закончил говорить и спросил, кто хочет выступить, воцарилась неловкая тишина: никто выступать не хотел. Но вот ее прервал громкий и решительный голос:

— Разрешите мне?

Голос принадлежал Завьялову.

Федор вышел на трибуну, окинул взглядом сидящих в зале. На него смотрели сотни глаз, в которых можно было прочитать и удивление, и любопытство, и скрытую враждебность, и неприкрытую ненависть.

— Меня тут знают многие, — не совсем уверенно начал Федор.

— И меня тоже, — хохотнул кто-то в задних рядах, и это признание было по достоинству оценено веселым ржанием доброй половины зала.

— Так вот, — голос Федора зазвучал увереннее, подобные реплики лишь подзадорили его, сделали злее и упрямее, — сегодня я хочу прилюдно сказать, что отныне плевать я хотел на такие рожи, как твоя, — он посмотрел поверх множества стриженых голов в задние ряды, сплошь занятые «колючими» и «пацанами».

— Я долго молчал. Один на один выходил против пауков — кого интересует это насекомое, могу рассказать подробнее о нем в личной беседе — и прочего жульманского шобла [17] Шобло — шваль, шайка (жарг.). . До этого я говорил с ними при помощи трубы, а сегодня говорю, глядя в глаза. Вы — подонки. Что на свободе, что в зоне. И не убивать вас надо, потому, что на новый срок раскрутишься, да и руки марать противно, а лишь презирать. Большего вы не заслуживаете.

В ответ раздались ругательства, посыпались возгласы:

— Шкура продажная! Ментовская рожа!

Федор на секунду остановился и уже не знал, о чем говорить ему дальше.

— Спокойно, Завьялов, спокойно, — услышал он голос Ивана Захаровича.

— Я не шкура и никого никогда не сдавал, — в наступившей тишине произнес Федор. — А меня такие, как вы, сдавали внаглую, меня били, давили, убивали, но я выдержал. И сегодня твердо заявляю, что навсегда порываю с вашими пакостными законами, с вашими подлыми обычаями.

— Хорошо, Завьялов! Так им! Поддай еще… — кричали с мест общественники, заглушая голоса представителей «отрицаловки».

И снова установилась тишина — видимо, слова Завьялова задели тут многих, и не только «колючих». Каждый в этих условиях вынужден был решать такие вопросы, но не всегда находил единственно правильный для себя ответ.

— Сегодня, — продолжал Федор, — прошу общественников принять меня в свои ряды. Вместе будем приводить в чувство тех, кто действует лишь исподтишка, может ни за что унизить человека, готов на любую мерзость, если ему это выгодно, лишь бы «приторчать» [18] Приторчать — получить удовольствие от чего-либо (жарг.). .

Об одном жалею: слишком уж долго шел я к тому решению. Но все же пришел. Сегодня я начинаю с нуля.

На следующий же день, надев на рукав зеленую повязку члена секции внутреннего порядка, Федор Завьялов вместе с другими общественниками дежурил во время развода на работу. Колонной по пять человек в ряду шли с небольшими интервалами производственные бригады — сплошная серая лента. А на колонистском плацу репродукторы в который уже раз за свою жизнь передавали, как всегда во время разводов, одни и те же марши. Некоторые из осужденных злобно огрызались на эту музыку, большинство слушало ее равнодушно или же со снисхождением все понимающих и потому благодушно настроенных людей, а кое-кто даже подпевал ей и пристукивал в такт ботинками. Последние действия считались неприличными, даже дурным тоном, ибо чему это можно радоваться, идя на работу? Особенно не повезло старинному маршу «Прощание славянки». Как только его не называли! И «К нам пришла славянка», «Иди ко мне, славянка», а один из острословов, сизоносый здоровяк, озаглавил этот марш еще более «поэтично» — «Прощай, сливянка». На этом и остановились, решив, вероятно, что под музыку с таким названием еще куда ни шло отправляться на работу.