В Хижняк - Конец черного лета

Ровно в шесть утра раздался стук в камерную дверь. Надзиратель долго возился с замком, вспоминая, как обычно в этих случаях, чью-то мать. Наконец замок поддался, двери распахнулись и в камеру вошли трое.

— Па…-дъем!!! — скомандовал один из тех — тот, что сдавал смену. Второй надзиратель молча стоял у двери и, монотонно раскачивая наручники, ударял ими в железную перегородку.

— В карцер захотели! — вдруг рявкнул он, видя, что никто не поднялся. Федор открыл глаза и, скосив их на дверь, пытался определить, насколько серьезны угрозы надзирателей. Несколько человек поднялись. Остальные, в основном подростки, продолжали демонстративно лежать. «Надо вставать, — принял решение Федор. — Этих не перележишь». Он резко поднялся и подошел к параше.

— Отставить оправляться! — крикнул ему надзиратель. — Всем построиться.

— Вставай, малолетки, — крикнул Федор. — Еще успеете в трюмах поваляться.

Успокоившись, надзиратели пересчитали заключенных и вышли из камеры.

— Давай жрать, — неслось им вслед.

В камере текла обычная жизнь. Одни ждали своей очереди у параши, другие, сойдя с нее, умывались из-под крана. Кто-то из штрыков принимал через кормушку хлебные пайки. По коридору мимо камер двигались баландеры. Они деловито гремели половниками, разливая в миски утреннюю похлебку.

— Тюльку давай, — раздалось вдруг из соседней камеры.

— Тюлька плавает по дну, не поймаешь ни одну, — пытался традиционно отшутиться баландер.

— Ах ты, гнида собачья, — взревел чей-то голос. — Наел морду на нашем пайке. Гони тюльку или я тебе голову отобью.

Этот крик дружно поддержали другие камеры.

— Давай тюльку! Жрать не будем. Прокурора давай.

Федор лег на нары. По опыту он знал, чем все это может закончиться, и равнодушно наблюдал, как разгорались страсти в камере. Несколько подростков колотили мисками в железную дверь и шум стоял неимоверный. Мордастый парень, лицом почти неандерталец, сидевший на параше, ревел басом: «Прокурора желаю. Подать его сюда».

— А свечку в… не желаешь? — кинул ему Федор.

Он поднялся с нар и голосом, не оставляющим никакого сомнения в решительности его дальнейших действий, прокричал:

— Кончай спектакль. Падай на нары. Сейчас контролеры ломиться будут.

Кто-то из подростков пытался ему возражать и даже послышались угрозы в его адрес, но Федор, подойдя к одному из кричавших вплотную, с холодной яростью сказал:

— Двоих я уже завалил. Ты будешь третьим. Я хорошо знаю, чем кончаются мутево. Всех отмажут, а мне по новой крутить будут. — И затем, обернувшись, еще раз приказал: — Падай на нары, писюны.

В камере наступила тишина. Все лежали на своих местах. А в соседних камерах продолжалось буйство. Еще через несколько минут по коридору прогрохотали десятки кованых сапог, послышался собачий лай. Заскрежетали открываемые двери и раздалась команда: — Выходи по одному. — Послышались крики, хрипло залаяли собаки.

— Никому не выходить! — буквально выдохнул Федор. Дрогнувшие от страха малолетки беспрекословно подчинились. — Я сам базарить буду.

Он встал у двери, которая уже открывалась, и при появлении нескольких надзирателей во главе с корпусным-прапорщиком громко скомандовал:

— Камера, встать! Построиться! Смирно! Гражданин начальник, в связи с волнениями в других камерах заключенные камеры 315 по моей команде лежали на нарах. Беспорядков не было. Доложил дежурный Завьялов.

Корпусный обошел камеру, придирчиво присматриваясь к каждой мелочи.

— Говоришь, не было беспорядков? — вкрадчиво спросил он. — Затем, резко обернувшись к Федору, неожиданно заключил: — Молодец, Завьялов. Но видно, гнилой ты уже до мозга костей. Считайте, что вам повезло, — корпусный направился к двери. — Эту камеру не выводить, — бросил он надзирателю, — выдать дополнительный паек хлеба и селедок.

— Здорово ты сообразил. — Они хлопали его по плечу, угощали сигаретами, с интересом, а некоторые и с нескрываемым восхищением рассматривали своего, теперь всеми признанного, вожака.

— Я, пассажиры, сам с такого буйства начинал. Только вот некому было меня остановить. И заработал десять плюс десять, итого двадцать. Глупость дорого обходится. А тюрьма — это платеж наличными.

— Послушай. Извини, что перебиваю, — обратился к Завьялову высокий худенький паренек с грустными черными глазами. — Но ведь и ты не сразу к этому пришел. Может, так и надо — первый срок оттянуть и не покориться. Как думаешь?

— Что тебе ответить? Во-первых, я еще и сам не знаю, к какому берегу пристать. Одно я уяснил — нужно быть справедливым, но нельзя быть слюнтяем. Во-вторых, малый, никто тебя не заставляет на коленях ползать, ты с первого дня тюрьмы думай не о том, как до звонка тянуть, а о том, чтобы в этой самой тюрьме ни одной минуты лишней не отдать. И на свободу вырваться. Если бы я это раньше понял, — Федор на секунду задумался, а затем твердо произнес: