В Хижняк - Конец черного лета

— Куда идешь, дед? — спросил один из парней, сидевший на корточках в углу, прислонившись спиной к стене. В этой излюбленной для чифиристов во время чаепития позе Федор и сам не раз сидел в компании малолеток. Во время этого торжественного, но вместе с тем и обыденного, привычного ритуала стоять кому-либо из участников считается предосудительным, как это принято и в колонии для взрослых. Даже если чаек пьется в жилой секции, каждый, кому не хватило места на нарах, должен присесть на корточки. А порой далеко за полночь, после отбоя, когда все в мире спит, в широком полутемном коридоре жилого корпуса можно увидеть такую картину: с десяток людей, сидя на корточках, образовали в центре коридора большой круг. Издали, кажется, будто они греются у невидимого костра или предаются заклинаниям, или играют в таинственную, доселе неведомую игру. А по кругу ходит белая эмалированная чашка с обжигающим индийским, грузинским или цейлонским, порой с одесским «акцентом», напитком, заваренным по норме, которая много выше допустимой. Каждый по очереди приобщается к нему, делая два — только два — глотка. Такова традиция. А чашка продолжает свой путь по кругу. И только самые избранные, те, кто уже бывал и в северных зонах, имеют право выпить три глотка — «колымнуть». Слово это происходит от понятия географического: река и край с подобным названием достаточно известны.

Не удостоив сидящего на корточках парня ответом, седой опустился на скамью и медленным взглядом обвел камеру. В воздухе, который можно назвать так только условно, висел густой табачный дым. Голоса людей слились в общий неясный гул, время от времени перекрываемый взрывами хохота парней, которые с интересом слушали рыжего с желтыми бакенбардами здоровяка.

— Рубанул я его… Гы-гы-гы! Кровь фонтаном, а он, гад, стоит, как пень.

Новый взрыв хохота прервал его рассказ.

— За что же ты его так? — спросил круглолицый парень в ярко-красной сорочке, расстегнутой до пояса.

— Морда мне его не понравилась, — ответил рыжий и внезапно перехватил взгляд седого.

— Ты что на меня волка гонишь? — угрожающе прошипел он.

— Болтун ты, как я погляжу. А болтунам и дуракам топор силы добавляет.

— Ты, старый гриб, не раздражай меня. Не дави последние нервные клетки.

— Да катись ты… На что ты мне нужен? Разве что на парашу, — поднимаясь, глухо произнес седой.

— Меня на парашу? Ну, козел, сейчас я тебя перекраивать буду, — прохрипел здоровяк, подскакивая к седому. Казалось, что его огромный кулак, густо усыпанный веснушками, вот-вот сокрушит челюсть дерзкого незнакомца. Но в последний момент тот резко пригнулся, уходя от удара, и снизу ударил рыжего в горло. Массивное тело рухнуло на цементный пол.

— Вот это класс! — восхищенно прошептал парень в ярко-красной сорочке.

Седой опустился на скамью. Пальцы его рук слегка дрожали. А рыжий не подавал признаков жизни. Кто-то набрал в кружку воды и плеснул ему на лицо. Он открыл глаза, с трудом приподнялся и уполз в угол. Всякий интерес к нему был потерян.

— Батя, где ты этому ремеслу обучался? — миролюбиво спросил все тот же любопытствующий парень в яркой сорочке.

— В зонах, — резко ответил седой.

— А куда идешь?

— На особняк… [12] Особый режим содержания для опасных преступников.

Взоры присутствующих в камере были теперь прикованы к седому.

— А я с малолетки на взросляк, — как-то весело сообщил паренек в клетчатой кепке.

— Лет тридцать тому назад и я шел на взросляк с малолетки, — задумчиво произнес седой.

— За что же?

— Вор я… Старый вор.

— В законе?

Седой не ответил. Видно было, что этот вопрос ему неприятен.

— А звать-то тебя как?

Седой прикрыл глаза. «Вор спит», — было написано на его веках. Так он сидел некоторое время. А потом открыл глаза, добродушно похлопал подростка по плечу.

— В начале меня Колымой звали. Первые свои сроки я на севере волок. А затем Левшой стали звать. Может, оттого, что я левой рукой по «чердакам» [13] Чердаки (жарг.) — верхние боковые карманы. работал.

— А ты давно на свободе?

— С прошлого месяца. Несколько дней свободой дышал! А при первой залетке мне и шестнадцати не было. Война только что закончилась. Отца-то моего на фронте снарядом разорвало. Мать после похоронки совсем плоха стала. Пацанов в нашем поселке много было. У одних отцы с войны не вернулись, к другим просто не пришли — новых баб завели. Голяк сплошной. С голоду я и толкнулся к ворам. С тех пор на свободе лет пять всего и был. А в последний раз, когда откинулся из зоны, обошел своих кентов. Одни уже на тот свет переселились, другие продолжали по лагерям мыкаться, третьи — их-то и было больше всего — завязали, семьями обзавелись. Встречали меня семейные неплохо, кормили да и поили тоже. Но чуял нутром: ждут, когда я уйду…