Дервиш Сушич - Я, Данила

Ладони мои покрылись испариной. Я бросился бежать. У больничных дверей остановился. Ждать — чего и сам не знаю? Ибрагим, наверное, заснул, сморенный лекарствами и мягкой постелью. Санитар Муйо не пустит меня ни за какие коврижки. А может быть, в этом кабинете с освещенным окном сидит он? Повалился на стол, забрызганный кровью и гноем, и спит себе сном праведника и добродетеля, пока кто-нибудь из палат не завопит: «Помогите!»

Муйо, друг,

прошу его из темноты,

ты лучший на свете санитар, пусти хоть на минутку своего старого приятеля Данилу, дай хоть одним глазком взглянуть на Ибрагима.

Муйо, Муяга, шеф, самый великий санитар среди всех санитаров, открой, впусти меня, я только посмотрю на Ибрагима, я дам тебе тысячу динаров и помогу оформить пенсию ровно за неделю, так что не придется тебе, как всем, год, а то и два обивать пороги. Мне надо, Муйо, очень надо!

Я ухватился за карниз окна. Ногами уперся в выступ фундамента. И, ровно извивающийся стебелек ползучий, гибко и бесшумно подтянулся кверху. Взглянул в луч света…

И чуть не отпрянул.

Удержало простое любопытство. Я пригнулся, зацепившись носом за жестяной навес на карнизе.

Что заставило рыжеволосого взводного в юбке сидеть ночью за столом, обхватив руками плечи? И с таким лицом, будто ей положено страдать за всех уснувших больных, потонувших во мраке и карболке. Причем в самую глухую пору ночи, когда не спят только кормящие матери, воры, ночные сторожа и председатели экономически отсталых общин! Бедный мой унтер, как позвать тебя, чтоб ты не вскрикнула со страха или не вернула меня кулаком на черную землю? Мимо патруля с автоматом на изготовку я бы прошел неслышнее парящего в воздухе лепестка. Но ты, мать, живое воплощение страшной, сокрушительной силы докторской любви. Нет, боюсь, боюсь…

Провисел я на карнизе, пока не заныли пальцы, и тенью соскользнул вниз. Понуро добрел до калитки и помахал черноглазым окнам.

Спокойной ночи, Ибрагим,

спи крепко, и пусть тебе снятся конструктивные сны, и не думай о своих грядущих месяцах и годах. Завтра я проведаю тебя, затем договорюсь, с кем надо, обо всем, что тебе необходимо, а с тобой решим, чего ты хочешь. И выбрось из головы свои родные Фрковичи, плюнь на них и разотри, с сегодняшнего вечера ты житель этого города, а ежели кто спросит про родителей, скажи: вон тот усатый и малость чокнутый Данила повелел мне быть его сыном. Вот так! Ну еще раз спокойной ночи, сынок!

Спокойной ночи и тебе, докторша,

и какого бы свойства ни была твоя боль — медицинского или общечеловеческого, — мне тебя искренне жаль.

Спокойной ночи вам, все прочие обитатели этого дома, стоящего на крови, стонах и мутной моче в пробирках, и вам, застрахованные, и вам, кто из собственного кармана платит за лечение, знать бы мне, откуда у вас такие деньги?

На площади мне повстречался дряхлый хромой пес. Не поздоровались. Свернув в переулок, я увидел освещенное окно Малинки. Я и с ней попрощался,

спокойной ночи и тебе, шептала моя расцветшая,

и прощай,

прощай, женщина, поспевшая для здоровых зубов, как наливное яблочко, поплачь, поплачь немножко и не беспокойся, у слез век недолог. Любовь не ожерелье из недозрелых виноградин, надев которое стоишь на лугу с холодными глазами, вопрошая немое небо. Любовь — это песня опьянелой крови. На опохмелку лучшее средство — кислая капуста, а тут — болтовня о том о сем, глядишь, рана и затянется. А там — новая песня на новом пиру.

Шесть дней кряду атаковал я больницу. Четыре раза мне удалось пробиться к кровати Ибрагима, но меня тут же стремительной контратакой отбрасывали на исходные рубежи.

Но все-таки я его видел. Отеки меньше. В голубизну глаз вселилась солнечная радость дня.

Ест, как пахарь. По два завтрака, по два обеда. Уписал все, что хаджи послал ему с немой девушкой. Смолотил миску халвы — подарок Авдана. Умял все конфеты, какие принес ему агроном. От лепешек с каймаком, которые я ему притащил утром, не осталось ни крошки. Банку с медом вылизал дочиста.

Ибрагим поправлялся быстрее, чем предусмотрено низшей тарифной ставкой в профсоюзном доме отдыха.

Когда белые жандармы выгоняют меня, я не сержусь. В моем отцовском сердце нет места недобрым чувствам. И сами жандармы кажутся мне большими детьми, с увлечением играющими в какие-то свои особые медицинские игры. И я, заразившись их увлеченностью, превосходно изображаю выгнанного в шею посетителя. После смещения в Лабудоваце эта роль мне дается без труда.