Дервиш Сушич - Я, Данила

— А что, если его усыновить? — спрашиваю.

— Как хочешь! Снимай рубашку и в постель! Как ты оброс! И небритый!

— Превосходная комбинация: я — нянька и кухарка, он — сын, иждивенец, школьник. А, Малинка?

— Попробуй! Сварить тебе ракии? Или, может, поешь? Есть холодная телятина.

— Я не хочу есть. А может, парень не примет меня в отцы?

— Спроси его. Смотри, рукав под мышкой распоролся. Посиди здесь, я зашью!

Нет, даже Ибрагим не помог мне прорваться сквозь ее холодность и равнодушие. Я лег, полный острого раздражения, готового в любую минуту излиться ссорой. Она вскипятила ракию, зажгла ночник, придвинула к кровати столик с рюмками, разделась и легла.

Пьем.

Молчим.

Вдруг Малинка отодвинула столик и бух ко мне в объятья — целует мне подбородок и шею, трется щекой о мою грудь… Потом взяла мои руки, положила их на свои бока и тесно прижалась ко мне, словно от своей спины хочет убежать. Но все равно не можем преодолеть возникшей между нами преграды. Ласки холодны. Вот-вот оборвутся и из глаз ее хлынут слезы.

— Почему ты не приходил, когда я тебя звала? — спросила она.

— Мне казалось, что агроном по тебе сохнет больше, чем я. А он парень стоящий. Ты, Малинка, подумай немного вперед, ну, скажем, на двадцать лет вперед! Я не стану мешать вам!

— Данила, ты просто грубиян.

— Положим.

Она вонзила ногти в мои ребра.

— Ну а если мне в самом деле кто-нибудь сделает предложение? Как ты к этому отнесешься?

— Я спокойно приму любое твое решение.

— Совсем-совсем спокойно?

— Ну…

— И ни чуточки не горевал бы?

— Горевал бы, если б ты получила не то, что искала.

— Врешь. Кривишь душой. Думаешь таким образом скрыть свое равнодушие ко мне. Если б ты хотел жениться на мне, то говорил бы не так. Надулся? А ну-ка поцелуй меня! Ты у меня на первом месте. А с замужеством можно подождать…

Я встал и потянулся за одеждой. Она вскочила за мной.

— Данила, куда ты?

— Забыл оставить Ибрагиму денег.

— Неправда.

— Будь умницей!

— Дане, останься!

Сначала нерешительно, а потом все сильнее, словно борясь за жизнь или за грудного ребенка, она стала вырывать у меня одежду.

— Не уходи, пожалуйста! Не сейчас! Побудь еще! Данила, оставь все это, я больше не буду, никогда не буду, никого мне не надо, я одного тебя люблю, я, дура, врала тебе, Данила!

И она сползла вниз — по моей груди, ногам. Я оставил ее на полу, с протянутыми ко мне руками.

Нет,

не хочу, чтобы она угасла и увяла от моей старости, чтоб мой несносный характер отравил ее, чтоб грядущие двадцать весен она встречала с проклятиями и горьким сознанием, что обманулась во мне.

Не хочу, чтоб Ибрагим хоть раз подумал: она ему дороже, а я-то, дурак, решил, что я. Нет,

у Данилы еще достанет силушки, чтоб у своих неутоленных желаний выбить зубы и втоптать их в землю тяжелым сапогом. И, странное дело, горюя о Малинке, я, Ибрагим, думаю о тебе, здесь, под ребрами, теплится что-то живое и дорогое… Знай я, какое это счастье иметь сына, я бы еще двадцать лет назад завел по меньшей мере девятерых, и старый Юг Богдан Лисичич просто безумел бы от гордости, глядя, как его Юговичи расшвыривают во все стороны оккупантов. А если б они погибли где-нибудь на зеленгорских или сремских полях сражений, старик завел бы еще девятерых, и с легкой душой отдал бы жизнь перед бункером или на какой-нибудь высотке, прикрывая отход раненых Юговичей — своих и чужих, рожденных на этой земле. Нужды нет, что не моя жена носила тебя под сердцем и кормила грудью, что не я учил тебя смалу держать плуг и сбивать на лету ястреба, все равно, милый мой Ибрагим, я глупею при одной мысли, что буду держать тебя за руку и оберегать твой сон. И вот я бегу к тебе. Я должен увидеть тебя до рассвета…

Клянусь, что свою подмоченную биографию я заставлю выдержать все, пока ты, набравшись силы, здоровья и ума, не сможешь сладить с этой суровой жизнью. При этом дядюшка еще снабдит тебя всевозможными справками, столь необходимыми в сложной гражданской жизни, дабы подлость людская не встала тебе поперек дороги, дабы люди добротой возместили тебе свое небрежение к памяти храброго отца твоего — Латифа Абасовича-Голяка.

Я мчусь по кругам света, вписанным в уличную грязь и слякоть. В ушах снова зазвучал запоздалый плач Малинки, и травинки сомнений стали путаться под ногами. Тогда я призвал на помощь ясную, как полная луна, улыбку Ибрагима, и сомнения исчезли, словно обнаруженные засады.

Сын Ибрагим!

В третий раз я пляшу вокруг больничного здания. Все двери заперты. Черные квадраты окон, и только в одном — на первом этаже — прямой луч света между приоткрытых ставен. Я встал на цыпочки. Ничего. Тогда я тихонько влез на стоявшую неподалеку поленницу. Теперь сосна застит мне свет в окошке. Спустился. Встал у кладбища. Вокруг меня спокойно лежат сотни Муйо, Йованов, Салко и Владиславов, погибших из-за межи, дерева, кур, женщин, из-за худого слова и хмурого взгляда, в пьяной драке и не в пьяной, лежат целые поколения, которые слопал сифилис, разъела сибирская язва или задушила горячка. Безымянные, словно на смертных муках не захотели оставить в этом полном страданий мире даже имен своих. Шум дождичка в листве деревьев выдает их дыхание, несет от него — карболкой.