Дервиш Сушич - Я, Данила

Теперь повставали и остальные.

Сын мясника Омера своими могучими мясницкими руками подхватил Пембу, служанку судьи. Красивый, гибкий цыган так сноровисто работает ногами, словно отбивает чечетку, а Пемба, широкобедрая, могучая девица, старательно вертит задом, ровно итальянским рюкзаком, гордая своей белой блузкой со старинной брошью, которую судьиха дала ей первого числа вместо жалованья. Потому что у судьихи просто не нашлось трех тысяч… Квартира, молоко, долг лавочнику, долг в кассу взаимопомощи, ребятам башмаки и зимняя одежда, а жалованье судьи — смех один!

Огромная, аляповато разряженная дочка пекаря, вся в складках жира и с тройным подбородком, прижала к животу своего мужа, маленького, сухонького налогового инспектора. Отрываемый поминутно от пола, он делает вокруг нее полный оборот, крепко держась одной рукой за ее пояс, другой — за рукав, но всякий раз, точно искусный борец, благополучно приземляется. Человек, в здешних местах новый, наверняка поклялся бы, что старичок вот-вот испустит дух, задавленный жирной тушей, и супруге придется на руках нести домой мертвого мужа. Однако на его лице, словно бы вырезанном из мореного бука, не дрогнула ни одна жилка, а с жены ручьями струился пот, смывая по пути пудру и румяна. Она танцует, выпучив глаза и пыхтя, шумно шаркая слоновьими ногами, и, наподобие разъяренного слона, расталкивает плечами танцующих — разумеется, без всяких извинений.

Танаско, шофер из каменоломни, целый месяц ходивший в полушубке, резиновых сапогах и сопревшем белье, наконец отмылся и переоделся, отдавшись в плен душившему его галстуку, из-за которого он про себя не перестает чертыхаться, запонкам, отутюженному костюму и новым, сшитым на заказ ботинкам на толстой подошве. Подхватив санитарку Персиду, разводку, он прижал ее к себе, жмурится, стервец, как кот на сало, и что-то шепчет ей в волосы,

вероятно:

ох, и исцеловал бы твой сладкий живот и бока, что так и играют подле моих, только не торопись, душа моя, не отрывай от меня своих твердых, соблазнительных грудок. Я шофер, ложусь и встаю ровно пес, сам Иисус Христос не мучился так, как мучается наш брат шофер на старой трехтонке, на которой ему надо вывезти из карьера четыре тонны и отмахать по шоссе сорок семь километров в один конец по три раза на дню, будь проклят тот, кто придумал эту работку!

И не сердись, душа моя, ежели я тебя прижму покрепче, больно истосковалось мое шоферское сердце!

Персида, санитарка и разводка, при всей своей некрасивости ангел во плоти, на которую господь не поскупился, покорно склонила голову на плечо Танаско и плывет по сладчайшим водам грез, не замечая, что ее партнер изогнулся, ровно бык, и, того гляди, подомнет ее под себя.

Да и кому какое дело, как мы обнялись. Танаско обещал, что мы поженимся, когда он сдаст экзамен на первый класс, и я ему верю, у меня на книжке триста тысяч с лишком. Потанцуем вот, потом Танаско выпьет вина, и мы пойдем домой, то есть на его грузовике поедем ко мне, ляжем и будем миловаться, сколько душа пожелает. А утром вместе позавтракаем, вместе разведем костер под замерзшим мотором, и я буду крутить ручку…

— Дядь, а почему ты никого не приглашаешь? — спросил Ибрагим.

— Э, сынок, плясать смолоду учись, под старость не научишься!

— Скоро и мне придется.

— Знаешь, Ибрагим, я тебе дам один совет: особенно не старайся. Оно, конечно, хорошо танцевать, но если взглянуть на дело конкретнее — танцами сыт не будешь. Хотя рано тебе еще об этом думать. Придет время — сам разберешься.

— Конечно, и без танцев забот хватает. Одна школа чего стоит.

— Правильно, сынок. Пошли домой?

— Посидим еще немножко. Не люблю я толчею, но здесь интересно.

— Что ж, смотри и размышляй!

Старшина, заместитель начальника отделения милиции, повел в танцующую толпу свояченицу председателя общины. Та постоянно живет в селе, а по субботам приезжает в город, чтобы культурно развлечься. Старшина излучает готовность самоотверженно охранять общественный порядок и покой горожан, строго блюсти законы и в то же время понять человеческие слабости, разумеется если они не противоречат такому-то и такому-то параграфу и такой-то и такой-то статье. Весь он как будто разграфлен по линеечке. Но в руке, обхватившей свояченицу председателя, в шее, в толстых губах и серых коварных глазах живет его дед Стоял, по прозванию Топор, переживший восемь жен и похороненный девятой. Он умудрялся разоружить и избить нескольких жандармов, а потом покорно шел в участок, сдавал оружие и шапки да еще выставлял их в таком виде, что начальник, как правило, вместо того чтоб Стояна упечь в тюрьму, делал разнос своим жандармам. Как-то он отвозил в Рогатицу жену попа Ташко, и попадья после того родила тройню, хотя всем было известно, что от пьяницы и добряка Ташко она никак не могла понести. Он был уже полуслепым стариком, когда сюда в конце сорок четвертого из Сербии нагрянули полки Дражи [25] Имеется в виду Дража Михайлович (1893—1946) — сербский генерал, глава профашистских военных формирований четников, военный министр югославского эмигрантского правительства. Казнен как военный преступник. . Один бородач позарился на его циновку. Стоян схватил топор да как ахнет его обухом по башке. Полевой суд четников приговорил его к виселице. Этот факт до сих пор значится в служебной характеристике внука, как доказательство исконной антифашистской настроенности его семьи. Правда, в той же характеристике почему-то не упоминается, как тот же самый Стоян за два года до этого отдубасил и партийного работника, не сойдясь с ним во взглядах на роль воеводы Вука в прорыве Салоникского фронта, — партиец стоял за Дринскую дивизию, а дядюшка Стоян воевал в отряде Вука [26] Имеется в виду операция на Салоникском фронте в ходе первой мировой войны, когда соединенные силы Антанты прорвали оборону противника. В результате этого поражения (1918 г.) Болгария вышла из войны. В операции принимала участие Дринская сербская дивизия. .