Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

Он останавливается, будто ждет ответа от нас, своей немногочисленной публики.

– И только мои глаза, – продолжает он тихо, – готовы вот-вот взорваться от всей этой поездки, но не от слез. От боли – на глаза изнутри давит просто смертельная боль.

Кончиками своих двух согнутых пальцев он нажимает на глаза под очками. Долго трет, с силой, словно пытается вытащить из глазниц.

– У нас, благословенна его память, умер брат, – говорить водитель. – Мальчик пяти лет, утонул в море. Я его не знал, меня родили потом, в качестве утешения, и хотя я даже его не знал, но я всегда плачу по нему.

– И правда, только он заговорил о нем, тут же начал плакать. Слезы стекали у него по прямой. «Не понимаю, как ты можешь так», – начинает водитель, но продолжить он уже не в состоянии, плачет с открытым ртом, все зубы наружу, плачет, как ребенок. А я смотрю на полоску его слез, он их не утирает, вся щека мокрая, слезы капают на форменную рубашку, за воротник, а он не утирает их ни рукой, ни рукавом, ничем. Слезы льются свободно, их у него сколько угодно. Только у меня нет. Словно что-то останавливает меня в мозгу, затор, у меня закупорка мозга, и если только что-то из этого сдвинется, можно будет начать. Все это время, не забывайте, я еще думаю, что он, возможно, что-нибудь знает, этот водитель, может, уловил какое-то слово, когда был в канцелярии командира, но почему же он не говорит мне и почему я его просто не спрашиваю, и дело с концом, ведь это всего лишь два слова, кибинимат , крепко зажмуриться, бросить маленький вопрос – и пропади все пропадом!

– Эй, ребята! Ребята!

Он вдруг возвышает голос, взмахивает руками, и публика – в сущности, все мы – вздрагивает в испуге, словно нас вырвали из сна, и тогда в замешательстве мы начинаем смеяться. Он достает из кармана свой красный носовой платок, вытирает пот, а затем делает вид, что с силой выкручивает ткань, между делом насвистывая себе под нос.

– Знаете, о чем я думал? Глядите, как мозг не прекращает работать ни на секунду, включая пятницу-субботу, включая все праздники, даже Судный день. Какое же у этого мозга паршивое трудовое соглашение, как же он не подумал ? Но что же я хотел… Вообразите себе, что есть какая-то страна в мире, где вся судебная система работает так: сидит себе судья, стучит молотком: «Обвиняемый, встать! – Сам Довале выпрямляется, вытягивается в струнку, скользнув по мне взглядом. – Суд признает вас виновным в вооруженном ограблении и приговаривает к раку щитовидной железы!» Или, скажем, так: «Коллегия в составе трех судей признает вас виновным в изнасиловании и приговаривает к болезни Крейтцфельдта – Якоба!» Или так: «Суд информирован о том, что обвинение пришло к досудебному соглашению с защитой, и поэтому вместо того немецкого парня, Альцгеймера, обвиняемый схлопочет только инсульт, а за уничтожение доказательств получит раздражение кишок».

Сильно поредевшая публика смеется вполсилы, и он искоса бросает на нас плутоватый взгляд:

– Вам ведь это знакомо: как только ты подхватил болезнь, и, главное, болезнь сочную, с потенциалом развития, вроде атрофии, – все встречные и поперечные тут же начинают тебе доказывать, что это, в сущности, совсем не страшно, а даже наоборот! И каждый из них вдруг знаком с кем-то, кто живет с рассеянным склерозом или с раком уже почти двадцать лет, и жизнь у него просто прекрасная! По сравнению с прошлой – даже улучшилась! Изо всех сил талдычат тебе, до чего же это хорошо и прекрасно, вообще саба́ба ! И ты начинаешь думать, каким же ты был идиотом, потому что давным-давно мог заиметь этот склероз! Какая безумная жизнь могла у вас быть! Какие замечательные отношения с вашей парой!

И с этими словами он взрывается в танце – неожиданный короткий степ, завершающийся возгласом «та-там!». Он широко раскрывает руки, опускается на одно колено, обильный пот заливает его лицо. Но никто из публики не в состоянии аплодировать ему. Люди сглатывают слюну, удивленно смотрят.

– Я́лла , едем, мы в пути, водила и ваш верный неверный слуга, да истребится имя мое, до чего же неверный! – Он пытается встать с одного колена и преуспевает в этом только с третьей попытки. – Жарко нам, душно нам, мухи лезут в глаза, в рот. Честно говоря, неправда то, что я сказал вам прежде, будто я не так уж много вспоминаю о той поездке, то есть не тогда, когда бодрствую, а только так, изредка, ко мне возвращаются воспоминания, стекло окна, на котором дрожала моя голова. Или я видел, как водитель все время прикрывает губами свои выступающие зубы. Или вспоминаю маленькую дырочку в обшивке моего сиденья, в которой я почти всю дорогу держал палец, погруженный в мягкую пенистую резину, а я, будете надо мной смеяться, никогда не встречался с подобным материалом, у нас в доме матрасы были соломенные, и мне нравилось прикосновение к пенистой резине, всю поездку я чувствовал, что это какой-то волшебный материал из другого мира, благородный такой материал, он хранит меня, и в ту минуту, как только я вытащу палец, не буду к нему прикасаться, на меня моментально обрушится все. Подобные глупости застряли в моей голове с тех пор и до сегодняшнего дня, но чаще всего возвращаются картины этой поездки в ночных снах, и тогда это полнометражное кино, причем самое смешное, что это случается почти каждую ночь, только подумайте, какая скука… Эй, кинщик, почему здесь никогда не меняют фильм? И тут водитель, не глядя на меня, бросает вдруг: «Однако ты еще не сказал мне, кто…»