Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

Бормотание неожиданно затухает. Затихают и звуки кухни. Воцаряется глубокое безмолвие, словно пауза небытия перед нависающей огромной бедой. Довале настолько погружен в свой рассказ, что, по-видимому, не замечает того, что клокочет в людях, и я опасаюсь, что кто-нибудь на самом деле навредит ему, бросит в него стакан, или бутылку, или даже стул. Сейчас все возможно. Он стоит на краю сцены, слишком близко к публике, его руки обнимают узкую грудь, широкая, прозрачная улыбка ласкает лицо:

– Так, из вечера в вечер, я сижу в кухне, рядом с мамой с ее иголкой и нейлоновым чулком, делаю уроки и смотрю, как он работает пилой, слежу, как он двигается, как глаза его становятся все более круглыми и более черными, пока он не поднимает голову и не смотрит на маму – и в ту же секунду, где бы он ни был, он возвращается, возвращается, чтобы быть человеком, а вот и мама, а́халан , мама, глядите, Нетания…

И тут в одно мгновение зал взрывается. Люди поднимаются и стоят. Стулья летят в разные стороны, пепельница со звоном падает на пол. Бормотание, жалобы, вздохи облегчения, и сразу же за этим снаружи влетают голоса, не принадлежащие этому месту, – дикий смех, хлопанье дверцы автомобиля, урчание моторов, скрежет шин. Довале бросается к доске, мел порхает у него в руке, словно восторженная дирижерская палочка. Пять, восемь. Десять. Еще, еще – по меньшей мере двадцать столиков покинули зал. Это не было согласованной акцией. Что-то созрело у разных людей моментально, в одно мгновение. Они продолжают уходить, покидая зал с торопливостью беженцев, протискиваясь через выходную дверь. Широкоплечий мужчина, тот, что прежде стучал по столу, проходит рядом со мной вместе с женой и рычит ей в ухо: «Видела, как он со своим душевным увечьем нас использовал?» Та отвечает: «Да еще эти локшн , а? А нейлоновые чулки забыл? Он нам тут устроил фестиваль рассказчиков жутких историй!»

Спустя три минуты большинства публики здесь уже нет, и создается впечатление, что маленький зал, с его стенами и низким потолком, потрясенный, тяжко вздыхает. Те, кто остался сидеть, взирают на последних уходящих со своего рода тупой усталостью, некоторые – с осуждением, а иные – с завистью.

Но есть и те немногие, кто выпрямляется на своих стульях, поворачивается к Довале с ожиданием и даже с обновленным свежим взглядом. Сам же он, стоя спиной к уходящим, заканчивает чертить последние красные линии на доске, выглядящей уже как мазня безумца. Он кладет мел, поворачивается к поредевшему залу; к моему удивлению, на его лице написано облегчение.

– Водителя помните? – спрашивает он, словно и не было последних минут, и сам же за нас отвечает: «Помним! Помним!» Так вот, он тем временем не переставая сыплет анекдотами. Еще анекдот, и еще один, но я его вообще не слышу, я уже не смеюсь, даже из вежливости, просто не могу. Но он – скала! Артист из ада, ничто не может его сломать. Тысяча человек во время поездки могут покинуть его машину, но он будет продолжать рассказывать анекдоты. Я смотрю на него со стороны, вижу, как изменяется его лицо, суровое, серьезное, он даже голову в мою сторону не поворачивает, не ищет мои глаза, только еще один анекдот, и еще один анекдот. « Я-а́лла , – думаю я, – что за чертовщина, какая у него проблема? Что бы все это значило?..»

– Что же вам сказать, вся эта ситуация – поездка, водитель, прапорщик лагеря, который четко сказал, что следует доставить сироту, – все это, однако, пока еще не вместилось в мое сознание, не вместилось! Вылетает из головы, словно предохранитель от перегрузки. Сирота – это тот, кто в один миг постарел или вроде инвалида, да? Сирота – это Эли Штиглиц из 9 «В» класса, его отец работал на предприятиях Мертвого моря и упал с подъемного крана, и с тех пор Эли заикается. Может, и я теперь начну заикаться? Как плачет сирота? Есть ли разница между сиротой, у которого нет отца, и сиротой, потерявшим мать?

Его сжатые в кулаки ладони поднесены ко рту. Люди наклоняются вперед, чтобы слышать его лучше. Нас совсем немного. Рассеянных по всему залу.

– И поверьте мне, Нетания, я не хочу никаких перемен в жизни. Мне было хорошо до того времени, мне было лучше всех на свете. Наша квартира вдруг привиделась мне просто раем, даже если она маленькая и темная и можно задохнуться от запахов тряпья, дифтина и всех наших варев. Даже эти запахи я вдруг полюбил. Конечно, это верно, было и дерьмо с перцем, сумасшедший дом, правда и то, что меня лупили с королевской щедростью, подумаешь, большое дело, всех били, и ничего не случилось, а кто не получал в те времена? Так тогда и было! Ничего другого просто не знали! И что же, нам от этого стало хуже? Мы выросли плохими? Не стали хорошими людьми?