Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

Довале вонзает в нас свой изумленный взгляд. Он преувеличенно растягивает уголки губ и пытается заставить нас улыбаться вместе с ним. Никто из сидящих в зале не улыбается. Он все шире раскрывает глаза и быстро моргает. Лицо его сейчас – совершенно лицо клоуна. Он несколько раз мотает головой вверх-вниз и спрашивает, одними губами, без голоса: «Это не смешно? Вправду нет? И все тут? Я уже не смешной? Утратил это окончательно?» Голова его падает на грудь, и он сам с собой ведет короткую беседу, без слов, движениями рук и утрированным выражением лица.

И тут он замолкает. Не двигается. Каким-то образом маленькая женщина знает, что должно произойти, прежде всех. Она вся сжимается и руками закрывает лицо. Кулак летит с такой скоростью, что я почти не вижу руку. Я слышу только стук зубов, ударяющихся друг о друга, и лицо его будто на секунду отрывается от шеи. Очки летят на пол.

Он не меняет выражения лица. Только тяжело дышит от боли. Двумя пальцами он поднимает уголки рта:

– И теперь не смешно? Ни капельки?

Люди в зале застывают. Двое молодых байкеров в черных одеждах сидят с напряженными лицами, уши у них торчком, а у меня мелькает мысль, будто они знали, что эта минута настанет, и именно ради этой минуты они и пришли.

Он начинает вопить: «Нет и нет? И нет, и нет, и нет?» Он лупит себя открытыми ладонями, тычет острыми пальцами в лицо, бьет себя по ребрам, в живот. Происходящее выглядит так, словно в потасовке участвуют по крайней мере двое. В водовороте частей тела и гримас я узнаю черты и выражения, которые не раз мелькали нынешним вечером: он сливается с тем, кто избивает его. Он бьет себя не своими руками.

Эта человеческая буря длится, наверное, секунд двадцать. И мгновенно прекращается. Его недвижное тело будто стремится отпрянуть назад, с отвращением отдаляется от самого себя. Затем он пожимает плечами и марширует, собираясь уйти со сцены через ту же дверь, в которую вошел в начале вечера. Движения у него как у бумажного человечка, колени поднимаются высоко, локти рассекают воздух. На третьем шаге он растаптывает свои очки, но не останавливается, только плечи его на секунду поднимаются выше, а затем снова падают. Спина его обращена к нам, но я могу вообразить себе его презрительную ухмылку по поводу растоптанных очков и ядовитый шепот: « Идиотина! »

Я осознаю, что он вот-вот уйдет со сцены и оставит нас с неоконченной историей. Одна нога и половина туловища уже исчезли в двери. Он останавливается. Половина его все еще здесь. Он возвращает нам малую часть своего лица, моргает с надеждой, с улыбкой, с мольбой. Я сразу же выпрямляюсь и смеюсь во весь голос. Я прекрасно понимаю, как это выглядит, но, несмотря ни на что, вновь громко смеюсь. Ко мне присоединяются другие смеющиеся голоса, слабенькие, испуганные, но этого достаточно, чтобы вернуть его.

Он возвращается к нам весело, вприпрыжку, как девушка на лугу, усеянном цветами, и по дороге, наклонившись, подбирает свои растоптанные, искореженные очки и водружает их на нос. Они выглядят как знак процента. Из ноздрей ко рту, окрашивая рубашку, стекают две ниточки крови:

– Теперь я вас и за метр не вижу, – сияет он, – вы для меня только черные пятна, можете свободно уходить отсюда, а я и знать не буду!

Как я и предполагал и как он сам это знал и, возможно, надеялся, две пары из присутствующих встают и выходят – на их лицах заметно потрясение; следом за ними зал покидают еще три пары. Они уходят торопливо, не оглядываясь.

Довале делает один шаг в сторону доски с мелом, но, махнув рукой, отказывается от своего намерения.

– Дорога мчится! – кричит он, словно преследуя своим громким голосом убегающих. – Водитель – от нервов все его лицо стало одним большим тиком – бьет ладонью по баранке: «Скажи, по крайней мере, это папа или мама?»

Я молчу, молчу. Едем. Шоссе все усеяно ямами и рытвинами. Я даже не знаю, где мы, сколько нам еще осталось. Окно стучит мне прямо в ухо, солнце обжигает лицо. Трудно держать глаза открытыми. Я закрываю то один глаз, то другой. И каждый раз мир выглядит по-иному. А потом наступает такая минута, когда я собираю все силы, которых у меня нет, и говорю ему: «Разве ты не знаешь?»

– Я? – вопит несчастный водила; машина едва ли не вылетает на обочину. – Откуда мне знать?

– Ты же был там, в канцелярии.

– Но не тогда, когда говорили… А после этого они затеяли со мной свару…

– Едем дальше. Я начинаю дышать: водитель не знает. По меньшей мере он от меня не скрывает. Я гляжу на него со стороны, и вдруг он видится мне вполне нормальным человеком, слегка чокнутым, но в норме. А как же он старался рассмешить меня! И, возможно, он тоже весь на нервах и от этой поездки, и от меня уж точно. Что он знает о том, как я могу повести себя с ним? Да ведь я и сам этого не знаю.