Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

Поскольку с улыбкой он терпит неудачу, он смеется, выставляя как ударную силу заразительный нутряной смех, снова мечется по сцене, пытаясь движениями вновь наэлектризовать атмосферу:

– «Что же ты наделал, Довале?» – наверняка с искренней озабоченностью уже спрашиваете вы себя. Что оставалось делать крошке Довале? Я просто начал снова ходить ногами, вот что я сделал! Да и был ли у меня выбор? С моим папашей дело иметь не стоит, да еще в его доме, так как там, если вы это еще не усвоили, царил чистый монотеизм: нет Бога, кроме него . Только его желание и существовало, а если ты осмеливался чирикать, то в ход шел ремень – фляск!

И тут он рубит воздух взмахом руки, жилы на шее напрягаются, лицо искажается вспышкой ужаса, и только губы растягиваются в отточенной улыбке; и на секунду я вижу маленького мальчика, того маленького мальчика, которого я знал, но, по-видимому, не знал, – с каждой минутой осознаю, как же мало я его знал; какой же он актер, боже, каким актером он был уже тогда, какие титанические усилия притворства вложены им в дружбу со мной – маленький мальчик, зажатый между стеной и столом, и отец остервенело лупит его ремнем. Он ни разу не сказал мне, даже не намекнул, что отец его бьет. Ни словом не обмолвился, что в школе его избивают. Никогда и речи не было о том, что кто-то вообще в состоянии оскорбить его, причинить боль. Напротив, он выглядел веселым, любимым, его светлая, оптимистичная теплота, которой он лучился, притягивала меня к нему подлинно волшебным канатом, вырывая меня из собственного детства, из родительского дома, где всегда было что-то холодное, мрачное, предвещающее беду, даже нечто тайное.

Он по-прежнему улыбается своей широкой сценической улыбкой, но маленькая женщина, видя движение его руки, рассекающей воздух, резко отшатывается, словно именно ее и били ремнем. И когда она издает легкий, едва слышный звук, он мигом поворачивается к ней, словно змей, готовый ужалить, с глазами, черными от гнева. И неожиданно она вырастает в моих глазах, эта необычная маленькая упрямица, сама вызвавшаяся сражаться во имя души мальчика, которого знала десятки лет тому назад, и от него почти не осталось никаких воспоминаний.

– О’кей, папа сказал не ходить на руках, значит, не ходим. Но тут же я стал думать: что же теперь? Как можно спасти себя? Вы меня понимаете? Как не умереть от всей этой прямоты и честности? Как мне быть ? Так тогда работала моя голова, все время не давала мне покоя. О’кей, он хочет видеть меня идущим, как все? Саба́ба , будем ходить так, как он хочет, пойдем на своих двоих, шик-блеск, но ходить будем по правилам, по которым ходят шахматные фигуры, улавливаете?

Публика в растерянности глядит на него, пытаясь понять, к чему он клонит.

– К примеру, – он хихикает, сложной мимикой лица соблазняя нас смеяться вместе с ним, – однажды я целый день, с раннего утра и до позднего вечера ходил только по диагонали, как ходит шахматный слон. В другой день – только прямо, как ладья. А затем – как конь, тик-так, буквой ге. И люди, шедшие мне навстречу, двигались так, будто играли со мной в шахматы. Не то чтобы они это знали, откуда им знать? Но каждый исполнял свою роль, все улицы были моей шахматной доской, весь школьный двор на переменах…

Вновь я вижу нас вместе, мы идем и разговариваем, он крутится вокруг меня, доводя до головокружения, появляясь здесь, выскакивая там. Кто знает, в какой его игре я участвовал?

– Я, бывало, прихожу к папе, скажем, в качестве коня, а он в это время пилит тряпье в своей комнате джинсов – не важно, поверьте мне, есть такая вселенная, где эта фраза имеет смысл, – и становлюсь точно на одну из квадратных плиток, которыми вымощен пол, именно отсюда я могу защищать свою маму, королеву, и стою между мамой и ним, произнося: «Шах». Обычно я выжидал несколько секунд, давал ему возможность сделать ход, и если он вовремя не передвигался на другую плитку пола, я объявлял: «Мат!» Ну, не спятил ли этот мальчик окончательно? Разве бы вы смеялись, если бы знали, что́ у него в голове? И задавались бы вопросом, на что этот пришибленный потратил свое детство?

Последнее он с горькой укоризной обращает к маленькой женщине. Даже не смотрит на нее, но голос его предназначается ей, и она вдруг выпрямляется и кричит отчаянно и страшно:

– Довольно! Ты был самым лучшим! И не говорил мне «карлица», «лилипутка», и не тащил меня в кладовую, да, ты называл меня Пиц [77] Пиц – от «пицпо́нет» – «крошка», «малышка», «малюсенькая» ( ивр. ). , и этой Пиц было хорошо, неужели ты не помнишь?