Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

– Нет.

Он стоит перед ней, руки его безвольно свисают по обеим сторонам тела.

– А во второй раз, когда мы с тобой говорили, ты принес мне во рту фотографию Айседоры Дункан из газеты, и до сегодняшнего дня у меня в комнате сохранилась эта фотография, как же ты не помнишь?

– Я не помню, госпожа, – смущенно бормочет он.

– Почему ты говоришь мне «госпожа»? – шепчет она.

Он вздыхает. Пальцами обеих рук скребет островки редких волос чуть выше лба.

Разумеется, он чувствует, что представление валится набок. Одна ветвь становится тяжелее всего дерева. И публика тоже это чувствует. Люди обмениваются взглядами друг с другом, беспокойно двигаются. Все меньше и меньше они понимают, что́ здесь происходит, в чем именно замешаны как невольные соучастники. У меня нет сомнения, что уже они давным-давно поднялись бы и ушли или даже прогнали его со сцены свистом или криками, если бы не соблазн, перед которым так трудно устоять, – соблазн заглянуть в ад другого человека.

– Все со мной в полном порядке! Довале снова в седле! – гремит он и растягивает рот в фальшивой кокетливой улыбке. – Только представьте себе нашего малыша Довика, все лицо в прыщах-«хочунчиках» разнообразнейших цветов, просто фейерверк, еще и голос у него не сменился, он еще ни разу не прикоснулся к кончику соска, вот только левая рука его подозрительно мускулиста, ибо мал наш брат, да велик разврат…

Он продолжает болтать. Фокусник, жонглирующий словами. Вот уже несколько минут я чувствую дыру в желудке. Яму. Внезапный зверский аппетит, который нужно немедленно утолить. Заказываю тапас, несколько тарелок, прошу принести их как можно скорее.

– Помните ли вы этот возраст, период возмужания, когда все в мире заводит тебя до дури? Скажем, сидишь ты на уроке геометрии, и учительница говорит, к примеру: « Возьмем равнобедренный треугольник …» Ага-а… Все парни в классе начинают тяжело дышать, распускать слюни… Или она говорит: « А теперь опустим перпендикуляр в центр окружности… »

Он закрывает глаза, делает сосательные движения, облизывает языком губы. Публика дергается в приступах смеха, и только маленькая женщина устремляет на него взгляд, исполненный такой острой боли, что мне трудно решить: трогает ли это мое сердце или выглядит смешным.

– Туда-сюда, долгая история в двух словах: мой класс отправляется в учебный лагерь Гадны под названием Беер-Ора, недалеко от Эйлата…

Наконец это наступает. Чуть ли не мимоходом. Уже две недели, с момента нашего телефонного разговора, я жду, что он доберется и до этого. Пусть тащит меня с собой туда, в бездну.

– Помните дни Гадны, дорогие мои друзья? Кто-нибудь здесь знает, существует ли еще Гадна и сегодня? Нет? Есть? Нет?

Пустота долгого падения.

От двери меня отделяют пять шагов.

Сладость мести, которая обрушится на меня.

Суд праведный.

– Бьюсь с вами об заклад и ставлю тысячу долларов, что леваки расформировали Гадну, верно? Я не знаю точно, догадка, но предполагаю, что им мешает, когда кто-то получает удовольствие, особенно если это военное воспитание детей и подростков. Бр-р-р-р! То ли мы – Спарта, то ли на мамлюков похожи?

Он все сильнее разжигает под собой пламя. Я уже это знаю, я с этим знаком. Выпрямляюсь на стуле. Он не застигнет меня врасплох.

– Выступаем в путь, – он соблазняет нас восторженным шепотом, – пять часов утра, еще темно, родители доставляют нас, полусонных. На умшлагпла́ц [78] Умшлагпла́ц – особый перевалочный пункт в гетто, где происходила сортировка узников и отправка в лагеря смерти. – да эт-то прос-то шу-у-утка! – Правой рукой он бьет себя по пальцам левой руки. – Сам не знаю, как такое выскочило изо рта, это Туретт со своим синдромом заговорил. Каждому из нас можно взять с собой только один рюкзак. Вызывают каждого по имени, сажают в грузовики, мы расстаемся с родителями, а затем десять часов сидим на деревянных скамейках, от которых спина трещит. Мы сидим друг перед другом, чтобы, боже упаси, никто не прозевал, когда стошнит соседа, коленки каждого из нас прикасаются к коленям тех, кто сидит напротив. Мне достался Шимшон Кацовер, поверьте, ничего особенного. Мы горланим наши дебильные священные гимны отделения реабилитации: « Перед сном отвинтит ногу, скрутит голову с оси, на стене повесит руку: до утра пускай висит» .

Несколько женщин из публики начинают с воодушевлением петь, но он устремляет на них долгий уничтожающий взгляд.