Борис Дышленко - На цыпочках

Но согнувшись, потому что арка второй подворотни показалась мне слишком низкой, хотя это было не так, а в самом деле, видимо, оттого, что калитка в обитых дюралюминием воротах в глубине этой арки была маленькой и создавала такое впечатление, я вошел туда и в относительной сухости, так как вода со двора все-таки текла мне под ноги, прислонился в углу у ворот, замер и закрыл глаза. Холодные струйки замедлили движение по мокрому лицу и повисли на опущенных ресницах. Слушая непрерывный шум дождя, я как будто на некоторое время забылся и сколько-то простоял так — не знаю. Наконец усилием воли или чего-то там, что у меня было, я заставил себя открыть глаза и, передвинувшись в другой угол ворот, толкнул дюралюминиевую калитку, перешагнул и остановился под балконом. Передо мной была пустая, холодная, ощетинившаяся фонтанчиками улица, но падавший с балкона неуловимо меняющийся поток уже как будто терял свою первоначальную силу, и дома через дорогу стали постепенно проявляться из льющейся воды, и ливень превращался в обыкновенный, хотя все еще сильный дождь. Я вышел из-под балкона и, не оглядываясь, быстро зашагал под этим все еще сильным дождем, спеша как можно скорей оказаться подальше, за углом этой улицы, и надеясь, что там я буду свободен от свидетелей, тем более, что на две трети этого квартала тянулась высокая стена, огораживающая какое-то учреждение или предприятие, недавно оштукатуренная и выкрашенная, мокрая в данный момент. Но когда я под льющимся по лицу дождем поднял голову, чтобы взглянуть, долго ли мне еще осталось идти, я увидел, как навстречу мне по безлюдной и металлически-блестящей от воды улице приближается фигура.

«Так и есть, с горечью подумал я. — Этот — крупный, он меня не поймет».

К тому же он был в промокшей морской фуражке. Я вспомнил Антона Ивановича и потерял всякую надежду. Я приостановился, вернее, даже не приостановился, а замедлил движение приподнятой и полусогнутой ноги, ожидая, что он сейчас остановится и окликнет меня, но он не окликнул и не остановился, и я поставил ногу и поднял другую, а подняв, поставил ее и так продолжал идти под слабеющим дождем, миновав этого прохожего, который, не взглянув на меня, — я был уверен — отметил меня и уже сделал выводы на мой счет. Я пошел дальше, вперед, не глядя и не чувствуя дождя. Он не задержал меня — я же не посмел, да честно говоря, и не хотел оглядываться. Я чисто механически, как бы из чувства долга или по обязанности отмечать происходящее, подумал о том, что он, наверное, следит за мной; уже, наверное, повернул назад и идет на одном и том же расстоянии, зная, что я никуда от него не уйду и спешить ему незачем.

Я отодвинул со лба прилипшие к нему волосы и сквозь бегущую по лицу воду посмотрел на блестящую гаревую насыпь железной дороги, преградившую мне путь. По ней в обе стороны, на восток и на запад, по нескольку раз в день, как мне было известно, проходили длинные груженные чем-то товарные поезда, но сейчас насыпь была пустой и только односторонняя улица тянулась по правой от нее стороне. Длинная стена учреждения здесь кончалась, и за ее углом, еще метрах в ста, видны были какие-то кирпичные и железные сооружения, может быть, железнодорожные или, наоборот, относящиеся к тому учреждению, которое ограждалось стеной. Направо, до железнодорожного моста, построенного из ржавых ферм, и наверное, дальше — но там я уже не мог видеть — все продолжалась эта насыпь и больше ничего не было, кроме бесконечного ряда разнообразной и сложной архитектуры, но ужасно закопченных и давно не ремонтированных домов. Я знал, что этот ряд домов делился на несколько кварталов, неоднократно пересекаясь перпендикулярными ему и параллельными между собой улицами, но отсюда мне этого не было видно, а за насыпь сейчас, постепенно светлея, с ощутимой медленностью уползала тяжелая дождевая туча. Стоя под убывающим дождем, я костенел на углу, вперившись взглядом в перспективу уходящей вдаль, хоть и односторонней улицы; думать я ни о чем не думал — просто стоял. В таком раздумье я оставался некоторое время на углу, потом еще раз отодвинул со лба слипшиеся волосы и, размазав воду по лицу, нерешительно двинулся в сторону улицы, не зная, для чего я туда иду, тем более, что там ввиду постепенного прекращения дождя в трех-четырех парадных уже начали появляться любопытные лица прохожих, которые, очевидно, дожидались, когда совсем закончится дождь. Я механически отметил про себя их присутствие, уже не пытаясь делать из этого никаких выводов, так как мое напряжение сменилось тупым и тяжелым безразличием. Я холодно понимал, что эти люди будучи свидетелями и опасны, и обличительны для меня, но я не испытывал от этого никакого страха, ни даже покорной обреченности, — я просто перестал учитывать их. Правда, где-то вдалеке, в сознании мелькнул какой-то отрывок мысли, что, может быть, мне не идти дальше, а вернуться назад, раз они уже и здесь, но я даже не стал думать об этом, продолжая по инерции идти по улице, пока и эта инерция не прекратилась, и тогда, остановившись, я увидел, что я не дошел до этих людей, а стою рядом с какой-то широкой, обрамленной рустованным наличником дверью. Не отдавая себе отчета, зачем я это делаю, я повернулся и, толкнув дверь, вошел в подъезд. Вряд ли я собирался спрятаться там, вернее всего, просто хотел, чтобы хоть какое-то время меня никто не видел, — расслабиться, забыться на мгновение, — а может быть, я хотел покурить. Я оказался на широкой выложенной выщербленным кафелем площадке, а для того, чтобы подняться по лестнице, ее нужно было обойти с той стороны. Мне некуда было подниматься по этой лестнице, но я зашел с той стороны и там увидел, что сбоку от нее существуют еще две ступеньки, ведущие вниз. Я спустился туда и оказался в каком-то закутке, небольшом, но в котором было достаточно места, чтобы там покурить. Но когда я с трудом вытащил из кармана размокшую пачку, в ней не нашлось ни одной пригодной для курения сигареты: вздувшиеся и грязно-желтые, они расползались в пальцах, выворачивая пристающий табак; да и спичек я, поискав, не обнаружил. Скатав пачку в почти круглый комок, я выбросил ее подальше, в самый угол под лестницу, где уже было достаточно всякого сора. Я повертел головой, чтобы поправить натерший мне шею воротничок, подергал лопатками, потому что рубашка все никак не отлипала от спины — теперь, когда я находился в сухом, защищенном от дождя, который, правда, уже прошел, месте, я снова стал чувствовать всякие неудобства — и, готовый идти назад, повернулся.